Игорь Соколов - Человек из грязи, нежности и света

Она готова была остаться с ним, но поняла, что он никогда не пойдет против своего сына, и поэтому уже готова была развестись с Глебом, а жить только с Эскиным.

Тем более, что отец Эскина пообещал навещать их, а иногда удовлетворять ее, поскольку тоже почувствовал к ней необъяснимую симпатию.

Она даже взяла с него слово, что он будет не реже одного раза в два месяца приезжать и трахать ее, когда Эскин будет учиться в своей Академии. И вот этому удивительному счастью не суждено было сбыться.

От обиды она вскочила с раскладушки, и, взяв из сумки несколько собственных фотографий, где она была с Глебом, изрезала их ножницами.

Правда, это ей принесло совсем крошечное удовольствие. Надо было придумать для Глеба более существенную месть, такую, чтоб сразу защекотало всем нервы.

С этой целью она разрезала себе ножом платье и выпачкала его все рыбьей кровью, которую получила, отрезав голову карпу, который со вчерашнего дня лежал в холодильнике.

Немного оттаяв карпа, она отрезала ему голову и выпачкала кровью и себя и разрез в платье, и сам нож, а сама легла, на матрас, лежавший на раскладушке, на котором Глеб просовокуплялся с ней весь остаток ночи.

Нож она положила рядом с откинутой рукой, а перед этим еще успела провести под глазами синие тени.

«Пусть понервничает, гаденыш», – подумала она и легла, закрыв глаза, и в таком положении уснула. Эскин, забравший с собой все деньги, все же решил часть денег вернуть Соне с Глебом. Эта мысль пришла ему во время занятий.

Он уже договорился с Секиным пожить у него пару недель, пока не найдет себе квартиру. Он ушел пораньше с занятий, чтобы вернуть им деньги.

Когда он открыл дверь своим ключом, его поразила абсолютная тишина.

«Неужели уехали», – подумал он, но войдя в зал, он вскрикнул от испуга. Мертвая Соня лежала на матрасе с большой кровавой раной в области сердца, а рядом лежал окровавленный нож.

«Это Глеб ее из ревности», – подумал он, и услышав, что кто-то открывает дверь ключом, спрятался за занавеской.

– Соня, – издал истошный вопль Глеб и рухнул на нее вместе с пакетами продуктов и двумя непроданными картинами, лежавшими в его холщовом мешке.

– Дурак! – крикнула она онемевшему от испуга Глебу. – Чуть не придавил меня своей тушей!

– Ты чего, живая! – обрадовался он и тут же перекрестился. А затем сразу нахмурился. – Решила, значит, до инфаркта довести! – обиделся он, – все никак не сможешь забыть своего Эскина!

– Не могу, – заревела Соня, сев на матрас и по-восточному сложив свои ноги.

– И я тоже не могу, Сонечка! – вышел из-за занавески плачущий Эскин, простирая к ней руки. «Сейчас опять будут любовью заниматься», – с завистью подумал недовольный Глеб, и, оставив их наедине, вышел из квартиры.

– Ты меня ведь не бросишь, – обняла его плачущая Соня.

– Конечно, не брошу! – плакал Эскин, и тут же сам начинал верить своим собственным словам.

– Ты такой хороший, я всегда знала, что ты хороший, – залепетала Соня, еще крепче сжимая Эскина в своих нежных объятиях.

– И ты хорошая, просто очень хорошая, – залепетал Эскин, уже целуя ее.

И так на полу, посреди разбросанных пакетов с гороховым супом, связки молочных сосисок и маленьких сдобных булочек с маком, Эскин и овладел Соней.

Он проник в нее как вихрь, как ураган, он превратил ее в исходящее стонами волшебное приведение, он поставил ей и на сосках и на шее, и на щеках множество ревнивых засосов, чтобы Глеб никогда не дотрагивался до его любимой женщины, до его драгоценной собственности.

– Ты моя собственность, – шептал Эскин.

– Твоя! Твоя! – сладко отзывалась Соня.

– Драгоценная собственность, – шептал Эскин.

– Драгоценная, – нежно повторяла она.

И Эскин плакал от счастья и с трепетом целовал ее левую грудь, всю измазанную рыбьей кровью.

Неожиданно, еще несколько раз совокупившись и посовещавшись между собою, Эскин и Соня решили как-нибудь расправиться с Глебом, то есть избавиться от него.

Они уже и не раз и не два, почти одновременно убедились в его идиотизме.

Абсолютно все, начиная с порубленной топором мебели до презерватива, наполненного мочой и подброшенного им в кровать, и до порезанных вен и криков о помощи, абсолютно все в нем выдавало недалекого и очень ущербного человека.

– Только не убийство, – сразу же оговорил их общую цель Эскин.

– Конечно, не убийство, – зашептала Соня с улыбкой, – я даже представляю себе, что можно сделать!

– Ну и что?! – заинтересовался Эскин.

– Мы будем давать ему слабительное, пока он опять не ляжет в больницу!

Эскин насторожился, последняя ее фраза опять восстановила в его памяти давно забытую мысль.

– Скажи мне честно, ты раньше подмешивала ему в кофе слабительное?! – спросил он.

– Ну, да, – смущенно улыбнулась она.

– А мне чего-нибудь подмешивала в чай?!

– Ну, подмешивала, – более робко прошептала Соня.

– Наверное, какое-нибудь возбуждающее средство?! – засмеялся Эскин.

– А ты откуда догадался?! – покраснела Соня.

– Догадаешься, когда раз десять подряд тебя ублажишь, и язык уже на плече, а уд все равно как деревянный!

– Ах, ты, мой Буратинка, – обняла его Соня.

– Ладно, мне твой план нравится, будем давать ему слабительное, – согласился Эскин, – но только мне никаких возбудительных средств не подкладывай! Я и без них тебя уважу!

– Хорошо! Не буду! – улыбнулась Соня, а сама про себя подумала, что неплохо было бы увеличить дозу Эскину.

На следующий день Глеб почувствовал себя неважно и всю ночь просидел в туалете.

– Видно, опять болезнь на нервной почве возвращается, – испугался он и тут же побежал к врачу.

Врач его осмотрел, и попросил сдать кал на анализ. Обрадованный Глеб на следующий же день сдал кал, но у него ничего не обнаружили.

Единственно, что врач предположил, что у Глеба, возможно, есть какая-то кишечная болезнь вроде собачьего энтерита.

– Собачьего, говорите?! – усмехнулся Глеб, опять вспомнив про свою фамилию.

Между тем их прошлая жизнь как будто снова возвращалась на свои круги: Глеб теперь целыми сутками сидел в туалете, а Эскин с бешенством тигра бросался на знойное тело Сони.

«Чем больше он ее е*ет, тем мне становится все хуже и хуже!» – с беспокойством думал Глеб.

Он опять пристроил в туалете свой мольберт с красками, и приучил себя писать картины, не слезая с унитаза. Позывы были столь частые, что иногда он просто не успевал добежать до туалета.

Эскин про себя даже стал сочувствовать Глебу, хотя раскрыть ему всю тайну не поворачивался язык, а потом, он так самозабвенно и так бесподобно любил свою Соню, что вскоре опять забросил учебу в Академии.