Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

В этих листках бумаги, исписанных мелким почерком, посветлевшими от времени чернилами, была заключена жизнь близкого Адаму человека и его собственная мужская дружба, и нежность, и разделенная тоска, и простые радости военной жизни, и горе, которое приходилось им видеть совсем близко, и смерть, и ужас, и усталость, и светлые дни военных неудач, словом, в этих листках и «треугольниках» для Адама было заключено так много всего, что ему захотелось прижать к груди весь этот ворох писем, пронизанных токами близкого, пережитого и теперь казавшегося таким светлым времени.

– Алексей Степанович! А где же Гриша? – улыбаясь заплаканными черными глазами, как девочка, капризно приоткрыв мягкий припухший рот, спросила Гуля. – Я помню, все время маму просила приветы ему передавать. В каждом письме. И от меня, и от куклы Кати. И еще спрашивала, помню, кто такой Случай, с которым должен приехать Гриша. Папа же писал: будет Случай – пришлем. Так и не было случая.

– Потонул Гриша, – сказал Адам ласково и виновато, как маленькой, улыбаясь Гуле, – потонул. Он у меня в мешке был, через речку одну мы переправлялись, и потонул вместе с мешком. Очень мы горевали с отцом, продукты там потонули, курица у меня была вареная, масло, хлеб. Еду не так жаль было, как Гришу. Я его сколько дней делал! И думали – вот-вот отошлем, вот-вот… И потонул… Очень хороший был паренек, шинель я ему сшил, сапоги – все честь честью. Так что твоя Катя без жениха осталась! – вздохнул Адам, светло улыбаясь.

– Без жениха. Мы с нею так ждали его, так ждали!

Павел вошел в комнату и, не вмешиваясь в разговор Адама и Гули, стал прибирать со стола грязную посуду.

– Сейчас, Паша, я сама, – остановила его за руку Гуля. – Сейчас я приберу, чай подам и будем письма читать, правда? – взглянула она на Адама.

– Конечно, – радостно сказал Адам, – я без очок не вижу. Очень хорошо будет.

Адам бережно отгорнул письма в уголок стола на чистое место, поближе к себе. Прибрав посуду, Гуля ветошкой смела со скатерти крошки к себе в ладонь и стала подавать чай с вишневым вареньем.

– Да… Вон как бывает на свете! – усаживаясь на свое место, проговорил Павел. – Как бывает, а?! – В голосе его было удивление, и радость, и грусть.

– Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком…

– Да, Паша! Всякое бывает, Паша…

Глядя на Адама, Павел думал о своем отце: «Может, и он где-нибудь есть? Вот такой же старенький. Может, так же мыкается один, как перст». Павел вырос по детским домам и не знал ни своих родителей, ни своей фамилии, ни города или села, в котором родился. Фамилию ему записали еще в первом детском доме – Горешин, а отчество он позже сам себе взял – Иванович.

– Мне покрепче, мать, – попросил Павел, когда Гуля стала разливать чай.

– И мне, – сказал Адам, чувствуя себя в этом доме совсем своим человеком.

– Смотрю на вас, и до сих пор не верится, что это вы – Алексей Зыков. А как вы папу спасли, когда вас ранило в плечо! Когда папа домой вернулся, мне уже десятый год шел. Мама за ним ездила в Челябинск, в сорок пятом году, в декабре. Как раз перед Новым годом его привезла, он там в госпитале лежал почти два года, у него позвоночник болел.

– По соседству, выходит, были, – проронил Адам.

– И вы там, в Челябинске, лежали в госпитале? – переспросила Гуля.

– Нет. Не в госпитале. Это я так, отдыхал в то время в тех краях.

– Вон как! – сказал Павел, правильно поняв слова Адама. – Ладно, давайте чай пить, а то совсем холодный будет. Потом письма почитаем, покурим.

Гуля не поняла ни слов Адама, ни восклицания своего мужа.

– А может, нам Митеньку лучше сегодня забрать? – сказала она, искательно глянув на мужчин.

– Уже ведь сказано, – оборвал ее Павел. – Алексей Степанович прав: пусть сам придет, ума только наберется.

– Конечно, конечно, я ничего, – поспешила согласиться Гуля, – пусть сам.

– Так ты почитай еще. Алексею Степановичу и мне это интересно. А мы покурим. – С этими словами Павел встал из-за стола, открыл створку окна и поставил на стол пепельницу.

– Закуривайте, – протянул он Адаму пачку «Памира».

– Спасибо. Я трубку, – сказал Адам, вынимая свою прокуренную трубку и кисет с табаком.

Павел закурил, и голубой дым закружился волокнистыми нитями в струях солнечного света. Адам стал твердыми темно-желтыми пальцами набивать трубку, а Гуля взяла письмо отца, верхнее в ворохе «треугольников», и стала читать его звучным красивым голосом:

«Любимая! Вот я снова продвинулся вперед. Снова зима. Белые мушки вьются в воздухе, морозно.

Сейчас мы с Зыковым сидим в хате, окна ее прострелены автоматами. Хозяйка чудом спасла себя и двоих детей. Мальчик похож на тетиклавиного Валерку из 7-й квартиры, а девочка – копия нашей Гуленьки. Сперва боялись они подойти ко мне, а потом стали привыкать. У меня было немного конфет, я их отдал им. А теперь мешают мне писать письмо, лезут на колени. Мальчика зовут Миколкой. Очень любит целоваться и рисовать. Зыков смеется.

Холодно, низко оседает туман, снег белыми опилками сыплется. Вдали деревья кажутся фонтанами снарядных взрывов. Окруженный нами немец, как зверь в клетке, бьется. Выхода у него нет и не будет. Что же тебе еще писать? Кажется, все. И все мое свободное время отдано тебе, и ты еще раз узнала, что я жив и здоров. Надо идти на передовую, к бойцам, подбодрить их. Сейчас Зыков сушит наши портянки, высушит – и пойдем. Пиши мне обо всем. Целуй доченьку. Иван».

В горле у Гули пересохло и першило от непривычки читать вслух, и, прежде чем взяться за следующее письмо, она отпила несколько глотков остывшего чая. Адам и Павел молча курили, вся комната наполнилась голубым дымом и бесприютным прогорклым запахом табака. Дым вытягивало в окошко сильным столбом, и, глядя с улицы, можно было подумать, что в доме начинается пожар.

Гуля взяла из вороха следующее письмо и продолжала читать все тем же старательным звучным голосом:

«Любимая! Рвемся вперед. День и ночь без передышки ломаем силы противника. Первое апреля встретило нас снежною пургой. На пять метров не видно друг друга. Ветер сшибает с ног. На бровях и ресницах с палец толщиною лед. На мне хромовое пальто, сверх него шинель драповая, сверх всего овчинная шуба, ватные брюки. И до ниточки все мокрое. Метет немилосердно, снег попадает за шиворот, знобит. Лицо покрыто ледяной коркой, через каждые пятнадцать минут, задыхаясь от жгучего ветра, снимаешь с себя маску. На повязках ушанки, под подбородком, ледяные груши с кулак. Голенища сапог тоже набиты мокрым снегом, носки и портянки сырые. Крепчает мороз, теплей становится ногам. Но стремимся не отстать, не оторваться от плеч гонимого нами на запад врага. По пути, когда встречаются села, на несколько минут останавливаемся хоть чуть-чуть обогреться. Вот и я грелся ночью со своим Зыковым у одной тетки. Бедная тетка, не знала, чем нас угостить, да нечем. Предлагает моченые яблоки. И так продрогли до костей – кто возьмет мерзлое мокрое яблоко? Никто. А Зыков взял, ел и прихваливал. Тетка была счастлива.