Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

– Товарищ подполковник! Вот! Вот вашим дочкам! – допрыгав, выпалил Алешка, вынимая из-за полы стеганки куклу. Всю ночь Алешка шил эту куклу. Волосы для нее дала от своей русой косы его жена.

– Спасибо, Алеша! – крепко притиснул его к себе Афанасий Иванович и поцеловал в гладкую, еще не знающую бритвы щеку. – Спасибо!

Сев в машину, улыбаясь всем, Афанасий Иванович поднял на прощание руку. Машина рванулась с места и быстро покатила по улице в белые, еще скрытые утренним туманом поля, к железнодорожной станции.

Шесть суток добирался он до своего города – на поездах, на попутных машинах, пешком, в одном месте даже на танке, на холодной броне, километров тридцать проехал. Если бы не чемоданы, которые его сильно сковывали, он бы добрался быстрее.

В город он приехал утром на поезде. Когда Афанасий Иванович сошел на перрон неразрушенного вокзала, нервы его, казалось, звенели от напряжения. Вокзал был почти такой же, как и прежде, только на выходе бросились в глаза таблички: «Выход в город» было привычно написано на одной; «Ausgang in der Stadt» зловеще указывала вторая, правда, уже крепко помятая и полуоторванная. Поравнявшись с этой второй табличкой, Афанасий Иванович не удержался, поставил чемоданы, оторвал к черту эту жестяную табличку, бросил ее под ноги.

Он жил на Вокзальной, это была лучшая улица города, самые красивые дома стояли здесь раньше. А теперь на месте многих из них торчали черные остовы. Черным остовом стоял и его дом, он увидал это сразу, в первую же секунду, как повернул с площади на свою Вокзальную улицу. Словно что-то толкнуло в спину Афанасия Ивановича, и он побежал…

Дом, в котором он так счастливо жил до войны, где в светлой квартире по паркетным дощечкам учились ходить его девочки, был разрушен и черен. Вбежав в развалины, в свой первый подъезд, он хотел вытереть пот, застилавший ему глаза, и вдруг увидел, что руки его заняты чемоданами, и он отбросил чемоданы так же механически, как привык отбрасывать перчатки после операции. Желтые трофейные чемоданы, сгребая с пола снег, отлетели к закопченной стене.

Над головою Афанасия Ивановича сквозило серое мартовское небо. И как будто бы с неба, скрученные, заметенные снегом, странно свисали на дно этого черного колодца лестничные марши. Задыхаясь, оставив чемоданы в развалинах, он побежал в поликлинику, в которой работала перед войной его жена. Здесь люди все были новые, ему незнакомые, и только гардеробщица, совсем уже старенькая, с глазами светлыми, почти белыми и плоскими, верно, от многих слез, только она вспомнила Татьяну Дмитриевну.

– Татьяна Дмитриевна! Да-да, очень хорошая женщина была. Терапевт. Деток четверо было. Еще в первую осень, сынок… Еще в первую…

Он не поверил, выбежал вон и, задыхаясь, бросился назад, к развалинам. Но развалины были пусты. Тогда он пошел в соседний целый дом и стал расспрашивать всех, кого заставал, о том, как это случилось. Многие не помнили и не знали, потому что перешли в этот дом уже после освобождения, а редкие старожилы говорили одинаково:

– Бомба тяжелая упала прямым попаданием, ночью, часа в два, еще в первую осень. У нас все стекла вылетели, а там все погибли.

Вернувшись в свои развалины, Афанасий Иванович присел на один из своих чемоданов. Снял шапку и, положив ее на свое большое сильное колено, окаменев, не слыша и не видя ничего вокруг, не ощущая холода, просидел так часа полтора.

Вдруг откуда-то сверху этого черного колодца, который был прежде светлым домом Афанасия Ивановича, над его головой вдруг с шуршанием осыпался пласт снега. Снег легонько ударил Афанасия Ивановича по плечу, словно напоминая ему о чем-то. Афанасий Иванович поднял голову: заснеженные, скрученные, свисали с неба лестничные марши.

Медленно, словно во сне, поднялся он по изломанным ступеням к себе на третий этаж. Взошел на косо свисающую вниз площадку перед своей квартирой. Некоторое время он стоял здесь, не в силах поднять глаза. А когда взглянул в пустое, огражденное голыми стенами пространство, то не поверил своим глазам. В дальнем углу, на чудом оставшемся пятачке над черной бездной, как ни в чем не бывало стояла тумбочка и на ней настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Это был угол спальни, тумбочка стояла у кровати. Афанасия Ивановича обдало жаром: как часто Таня бранила его за то, что, лежа в постели, он долго читает, и как она порою, ловко перегнувшись через него, нажимала белую кнопку на этой лампе, гасила ее. Словно живое прикосновение своей Тани, жены своей, ощутил Афанасий Иванович. Нет, нет, он не мог оставить эту бесценную лампу здесь!

До лампы было метров восемь. По стене в нескольких местах сохранились торцы тавровых балок, да был узкий, едва ли с мужскую четверть, карниз, но и тот заметенный снегом и обкрошившийся местами. Пройти по такому карнизу в сапогах было невозможно – это Афанасий Иванович оценил сразу. Он снял шинель и, сев на нее, с трудом стянул сапоги. Размотав новые, еще не стиранные фланелевые портянки, он и носки снял, чтобы не поскользнуться.

Его босые ступни четко отпечатывались в снегу на карнизе, он шел, распластав по стене руки, прижимаясь к ней спиною. Внизу, на дне десятиметрового колодца, валялись его чемоданы. Лампа была целехонька, и даже шнур сохранился и белая пластмассовая вилка на конце.

Чтобы не занимать рук, Афанасий Иванович расстегнул гимнастерку и кое-как поместил лампу за пазуху, сначала зеленый стеклянный абажур, а потом и металлический каркас лампы.

На обратном пути он с ужасом почувствовал, как опускается у него по животу стеклянный абажур. Замерев, Афанасий Иванович скосил глаза вниз… Ремень! Он неловко застегнул ремень на гимнастерке, штырек пряжки не попал в дырочку на ремне, и вот сейчас ремень тихонько расходился. Отнять от стены обе руки и затянуть ремень Афанасий Иванович не мог, он сразу бы потерял равновесие и сорвался. До спасительной площадки, на которой валялись его шинель и сапоги, оставалось метра три.

«Не упади! Не упади!» – заклинал Афанасий Иванович, напряженно и плавно продвигаясь вперед, решив, что если абажур выпадет, то и он сам бросится за ним вниз. И он бы бросился. Но, видно, суждено было Афанасию Ивановичу продолжать свою жизнь. В последний момент, когда абажур уже почти выскользнул из-под ремня, Афанасий Иванович подхватил его, и в то же мгновение ноги его оттолкнулись от карниза, и, пролетев последний метр над бездной, в следующую секунду он уже стоял на лестничной площадке.

Как следует растерев портянками красные горящие ступни, Афанасий Иванович надел сапоги и шинель. Осторожно неся перед собой свою родную зеленую лампу, стал спускаться вниз.

– Колян, подожди, да! – раздался внизу тонкий мальчишеский голос. И Афанасий Иванович увидел, как в развалины, расстегивая на ходу штаны, вбежал мальчишка лет двенадцати, маленький, в длинном дамском пальто с серой кроличьей опушкой на рукавах и на воротнике, в помятой солдатской ушанке, завязанной под подбородком. Пока Афанасий Иванович спускался, он все стоял в углу, поеживаясь, и из-под ног у него поднимался светлый на морозе пар.