Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости

Дно оказалось песчаное, чистое, ровное, без подвохов, и они ступали по нему с детской доверчивостью, легко и радостно. Мелководье тянулось здесь на многие сотни метров вдоль побережья и на многие десятки метров в глубину. Они все шли и шли, а вода едва омывала колени. В струистом пепельном блеске застывших в безветрии вод далеко-далеко скользили их исполинские тени, чудилось – до самого горизонта, до его смутно мерцающей в безжизненном лунном свете темно-фиолетовой полосы, разделявшей море и небо.

– Куда же мы так зайдем? – приостановилась Катя. – Давай здесь купаться.

– Давай! – Георгий толкнул ее легонько и резко ладонями в плечи, и она не удержалась на ногах, но, падая, успела схватить его за руку, увлекла за собой.

– Ой, какая тепленькая водичка! – Молодой, певучий Катин голосок так неожиданно остро ударил Георгия под сердце, что перехватило дыхание – от доступности счастья, оттого, что все это наяву, и никто не мешает, и никому нет до них дела.

Георгий привлек Катю к себе, поцеловал в солоноватые от морской воды, нежные губы, она обхватила его за шею, прижалась к нему под водой: от движения рук, колен, бедер с едва уловимым шуршаньем проседал крупитчатый донный песок: как слепки мгновенной радости, вымывались и затягивались в нем углубления. Потом они бездумно сидели по пояс в воде и, как дети, шлепали по ней ладонями. Подняв мокрое лицо к высокому сияющему небу, Катя вдруг пронзительно крикнула от переполнявших ее чувств:

– Это я, Господи! Господи! Это я!

И, словно пущенный ловкой рукой камень, далеко по воде отлетело эхо: «Пади! Пади!»

Жечь костер поленились. Выпили по глотку покалывающего нёбо, дубовотерпкого, горячо прокатившегося внутрь марочного коньяка и, тепло укутавшись, умостились на ночлег. Посветлевшая до голубоватой бледности луна поднялась высоко, вызвездило, ночь наливалась свежестью, как созревающий плод соком, с севера потянул животворный в летнее время «Иван», побежали по морю кипенно-белые барашки. Полог палатки оставили открытым, так что им было видно море до самого горизонта, до его синей дуги, подчеркивающей основание сияющего в ночи небесного купола.

Катина голова покоилась на плече Георгия, им было тепло, тихо, и ничего не существовало для них сейчас, кроме этой палатки, еще пахнущей плесенью, еще не выветрившейся, плеска набегающих волн, робкого трепета белолистного тополя в изголовье, – ничего, кроме друг друга.

Где-то в лесу, за палаткой, что-то треснуло, что-то прокричало истошно, прошумело, словно могучими крыльями, взвыло и полетело, удаляясь с плачем и тявканьем. Георгий прислушался вместе с прижавшейся к нему Катей, подождал… Нет, все было тихо.

– Страшно, – едва слышно проговорила Катя. – Как страшно!

– Ну что ты! – Георгий прижал ее к себе. – Что ты!

Катя тихонько посапывала у него на плече, а он лежал с открытыми глазами, радовался, что здесь, на побережье, нет комаров, смотрел на темно-синее небо в квадрате отстегнутого полога и думал о том, что слишком уж нарастает в нем день ото дня нежность к Кате, что, кажется, он совсем теряет голову, а так нельзя. Как же без головы руководить городским хозяйством? Тем более на первых порах. Голова не роскошь, а средство продвижения. Тем более для такого безродного человека, как он. Георгий усмехнулся своему каламбуру, подумал со сладким ознобом о предстоящей сессии, о том, что через несколько дней каждое его слово будет стоить в десять раз дороже, чем теперь. И вот тут-то он и покажет всем этим Прушьянцам-Мушьянцам, как надо работать не за страх, а за совесть. Имеет смысл потратить пять-шесть лет жизни, чтобы привести город в образцовый порядок! Город у него будет, как Донецк или как Таганрог… Вода – только начало. Есть и другие проблемы. Правда, не такие глобальные, но достаточно отравляющие людям жизнь, и самое главное – вполне разрешимые усилиями местной власти. Скоро он станет тем, что называлось в прежние времена «градоначальник» или «городской голова». Голова! Отец города.

Не просыпаясь, Катя стала укрывать его, заботливо мурча что-то себе под нос, причмокивая губами, будто разговаривая с младенцем.

– Спи, спи, – успокоил ее Георгий, обнимая, – спи, моя хорошая. – И тут же подумал, что раньше она называла его «милым», «любимым» гораздо чаще, чем теперь. Теперь ее сдерживает то, что она не слышит ответа. Он ведь ни разу не сказал ей «любимая», и вот она ждет, ждет… просто жалко смотреть… и так ему хочется сказать от всего сердца, истинно: «Катя, я люблю тебя, Катя!» Хочется, но боязно…

Георгий вспомнил о любившей его школьнице Марьяне, в дымке памяти мелькнуло ее белокожее лицо с сияющими черными глазами, лунная ночь над аульским кладбищем в ореховой роще, шмыгнувшая мимо них рыжая лисица…

Ветер набирал силу. Волны уже бились о берег с уханьем, и будто что-то кричало в глубине – безысходно, печально, выло, перекатывалось на разные голоса, словно русалки оплакивали погубленную витязем Морскую царевну. «Бледные руки хватают песок; шепчут уста непонятный упрек…» Георгию этот упрек был понятен, хотя он бы и не мог обозначить его словами. Но самое главное в словах не нуждается, самое главное протекает в молчании, бессловесно. «Едет царевич задумчиво прочь. Будет он помнить про царскую дочь!» Еще бы ему не помнить! Такое – на всю жизнь…

Георгий вспомнил об Али-Бабе и уже не в первый раз подумал, что хорошо бы сманить его к себе в водители. Мысли его вернулись в город… Кате нужна квартира. Никогда этого не делал, а для нее сделает. Было бы хорошо переселить весь «Шанхай» и под эту марку устроить Катю. Но если не получится весь, он переселит хотя бы часть. Пусть даже ее одну! Нет, это безрассудно… одну нельзя. В конце года на Ивакинском заводе сдаются сразу три новых дома – вот у него-то и можно будет разжиться квартирами, взять взаймы! Ивакин не посмеет отказать… А как же его рабочие? Придется ведь брать их квартиры? Те десять процентов жилой площади, что полагаются городу с ведомственных заводских домов, давным-давно обещаны и расписаны…

В высоком темно-синем небе зернисто дрожал и светился Млечный Путь – зыбкий, раздвоенный, как жало искусителя змия, как белый нерв вселенной, где ничто не дается даром, а только одно за счет другого. Глядя в бездонное небо, Георгий почувствовал себя каплей росы на древесном листе, которую высушит первый же луч солнца, блестящей пылинкой, бездумно танцующей в этом луче, тонкой черточкой между двумя датами, смутным воспоминанием своей трехлетней дочери Ляльки…

Пытаясь отогнать навеянные небом чувства, он заставил себя переключиться на земное, реальное. Прикрыл глаза: в памяти промелькнула бледно-зеленая с желтой полосой наискосок будка поста ГАИ, пустая серая клумба у въезда в город… а потом медленно возник и сам город – сахарно-белый, строгий, четкий, точно такой, как на макете у Алексея Петровича Калабухова, в дальнем углу его огромного кабинета.