Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Храм согласия

– Кофе, – бросила Хуа.

Старуха почтительно кивнула и удалилась.

Приказывая принести кофе, Хуа подняла указательный, безымянный и средний пальцы в массивных золотых перстнях с крупными сапфирами почти фиолетового цвета. На ней вообще было слишком много драгоценностей, за каждое из которых можно было бы купить по меньшей мере одного рабочего верблюда [16].

Мария сразу обратила внимание, что в приемной комнате Хуа преобладал красный цвет. Красный цвет, блеск золота, сладковатый запах тлена и, конечно же, ярко-желтая канарейка в золоченой клетке – обычный атрибут всех богатых домов.

Украдкой Мария рассматривала знахарку. Длинные черные волосы Хуа против обычая были распущены, их лишь слегка прикрывала косынка ярко-синего цвета, и еще не потерявшие блеска шелковистые волосы ниспадали на чуть округлые покатые плечи. Знахарка была одета в свободное, длинное шелковое платье пурпурного цвета, раззолоченный корсет высоко поднимал грудь, массивный золотой пояс подчеркивал тонкую талию и бедра. Выкрашенные хной кисти рук и ступни ног Хуа гармонировали своим красно-желтым цветом с ее одеянием и с общей обстановкой комнаты. Мария особо отметила, что тонкая кожа на лице знахарки, на шее, на открытых частях рук и ног была светлая, почти бледная. Большие глаза Хуа горячечно блестели, черные зрачки почти сливались с черной радужкой, и казалось, что на фоне чистых белков они как бы плавают. На пухлых, красиво очерченных губах Хуа скользила блуждающая улыбка.

– Хотите кальян? – перехватив один из изучающих взглядов Марии, предложила знахарка.

Гостьи отрицательно покачали головами.

Когда принесли три крохотные чашечки бедуинского кофе на золоченом подносе, Хуа наконец встала с широкой тахты. Золотые браслеты на тонких щиколотках знахарки несколько раз звякнули, пока она шла к гостям. Знахарка села с ними за один столик. Мария и Уля не могли не отметить, какая у нее великолепная фигура, сколько в ней грации и изящества.

– Будем говорить по-французски? – спросила Хуа.

– Да, – взглянув прямо в глаза хозяйке, отвечала Мария, – хотя бы потому, что это родной язык вашего отца.

Теперь пришла очередь оторопеть знахарке. Ее зрачки дрогнули – для умеющего владеть собой человека это единственная примета точного и внезапного попадания в цель, совладать с которой не может никто.

– И что вы знаете о моем отце?

– Немного. Он был француз. Приехал в Африку служить в Иностранном легионе. За год до окончания контракта встретил вашу маму. А когда родились вы, наплевав на все предрассудки, женился на ней, уволился из легиона… Редкий случай.

– Все остальное про меня вы тоже знаете? – с подчеркнутым миролюбием в голосе спросила Хуа.

– У нас, у русских, такой обычай: по возможности узнавать о тех, от кого рассчитываешь получить помощь.

– Хороший обычай… Теперь по очереди, не мигая, посмотрите мне в глаза. Поверните лицо к свету, – обратилась она к Марии. – Вот так, хорошо.

Изучив глаза Марии и Ули, знахарка сказала:

– Вы мне приятны. Вы ровня. Я не буду вас лечить.

Названые сестры взглянули на Хуа с удивлением.

– Вас не от чего лечить. Вы здоровы, а чтобы родить, вам нужен здоровый мужчина.

– Наши мужья…

– Я их не смотрела, – прервала Марию знахарка. – Может быть, просто пока не совпало. Всякое бывает.

– Можно надеяться? – чуть слышно спросила Уля.

– Нужно. Вы здоровы.

– Вам должны понравиться наши подарки, мадам Хуа, – сказала Мария.

– Мадемуазель. Вы не можете этого не знать. – Черные глаза Хуа вызывающе сверкнули.

– Простите, мадемуазель, – исправилась Мария, подумав про себя, что именно так долгие годы поправляла собеседников она сама. Оказывается, до чего глупо это выглядит со стороны, когда повидавшая виды женщина представляется непорочной девой. – Вам должны понравиться подарки.

– Не возьму. Не заработала, а зря не беру.

– Вы очень обидите нас, очень! – В голосе Марии было столько тепла и искренности, что Хуа сдалась.

– Хорошо. Спасибо за подарки. На обратном пути будьте осторожны – скоро немецкое наступление, это опасно. Кстати, вы знаете, что у вас война?

– У туарегов? – испуганно спросила Уля.

– У русских, – усмехнулась Хуа. – Вчера на рассвете Германия напала на Россию.

Чернокожая служанка знахарки проводила их за калитку тесного дворика, обнесенного высоким глинобитным забором. Мария и Уля молча подошли к дожидавшимся их туарегам, сели на лошадей и поехали бок о бок.

Жгучее африканское солнце пекло голову, улочки Триполи почти обезлюдели – народ попрятался от надвигающегося полдневного зноя.

– Теперь, Улька, это и наша с тобой война, – сказала Мария после долгого молчания.

Обратный путь был не так утомителен, как дорога в Бер-Хашейм, и потому, что Хуа вселила в них надежду, и потому, что с каждым переходом они приближались к дому. Караван шел как обычно, часов с трех ночи, а останавливались они за полтора часа до захода солнца, чтобы успеть разбить лагерь, покормить и напоить верблюдов да и себе приготовить ужин.

Весь долгий, знойный, крайне утомительный день пути Мария и Уля проводили в паланкинах, хоть как-то защищавших их от жгучего, слепящего солнца и устроенных на одногорбых спинах верблюдов таким образом, что можно было дремать и не бояться, что тебя потеряют в пути.

Дорога убаюкивала, располагала к размышлениям и воспоминаниям. Собственно, это был единственный способ ненадолго забыться и преодолеть нудность многочасового пребывания на мерно покачивающейся спине верблюда; в его иноходи было что-то очень похожее на морскую качку, так что не зря называют верблюдов кораблями пустыни, а арабы, в свою очередь, называют корабли верблюдами моря. Конечно, Мария думала об Антуане, благодарила бога, что он в прямом смысле послал его с небес. Когда она сейчас думала об Антуане, то ей было ясно, что жила она на самом деле в детстве, потом – когда была влюблена в адмирала дядю Пашу, и живет теперь, при Антуане, а посередине – пустота, ее женское безвременье, выживание, но не настоящая жизнь. «А Сашенька, наверное, растит детей. Или пойдет воевать? Боже, как там моя мамочка, где она, в каком уголке России? И почему в больнице, в Праге, я назвалась Галушко? Как это странно, я ведь и двух слов никогда не сказала с этим Сидором Галушко, только запомнила на всю жизнь, как неправильно смотрел он на молящуюся маму, давным-давно, в церкви на Нерли, где так сладостно пахло душистыми травами, разбросанными от входа до иконостаса. Странно, очень странно… Боже, опять война в России! Сколько можно уничтожать наш народ? Господи! Спаси и сохрани Россию!»

На семнадцатый день пути в Тунизию, перед рассветом, когда караван, как обычно, был в пути, война напомнила о себе. Сквозь дрему Мария расслышала далекий гул. Встрепенувшись, она прислушалась. Гул нарастал, он катился с запада на восток.