Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Прощеное воскресенье

– Зоя, – кивнула та в ответ.

– Ма, ты забери сейчас со двора моих архаровцев, а мы тут поговорим.

– Хорошо. Тогда я пойду. – Женщина поклонилась гостье на прощание.

Поклонилась ей и Александра.

– Спасибо, ма. Тогда с ночевкой? Ладно?

– Хорошо. С ночевкой.

– В школе экзамены. Сегодня был устный – история, поэтому она рано освободилась. Скоро и бабушка придет, они обе преподают, но в разных школах. Вообще они преподавали литературу и русский, но сейчас людей нет, поэтому еще и историю, и географию.

– Я, наверное, пойду, – неуверенно сказала Александра.

– А вам куда?

– В Москву.

– Переночуете, тогда и поедете. Я вас не отпущу, что вы?! Мы с вами ведь не чужие люди.

– Выходит, не чужие. Странно все это…

– А чего странного? – Ксения взглянула внимательно, как смотрят доктора на больных, и добавила так, словно была вдвое старше Александры: – Жизнь на то и жизнь, что ее не закажешь себе на вырост и с гарантией, не предусмотришь ничего, даже на пять минуток вперед.

– Вы Адама выходили?

– Да чего там! Это дело нормальное. Тетя Глаша мне во всем помогала. Хотите, на ее могилку сходим? Ей будет приятно.

– Хочу.

– Нет, неправильно. Сейчас самая жара. Вы отдохните, а потом пойдем, – решительно сказала Ксения. – Ничего, если я вам в маленькой комнате постелю? На той кровати у меня в последнее время детки спят валетом. Раньше они со мной спали на большой кровати, а сейчас так брыкаются во сне, что я их укладываю отдельно, а то с ними глаз не сомкнешь. Только разоспишься, а они тебя в бок! – Все это Ксения говорила с улыбкой, радостно.

– Хорошо, – неожиданно для самой себя согласилась Александра.

– Я вам и окно завешу, – сказала Ксения, – надо вздремнуть обязательно.

Александра проспала четыре часа, как одну минуту, – так бывает во время нервных потрясений, это она знала еще с фронта.

Только в седьмом часу вечера собрались идти на кладбище, до него было совсем близко, да и светлого времени суток оставалось впереди еще много – самая короткая ночь в году минула всего две недели назад.

Кладбище встретило их высоким орешником и густой выгоревшей травою. Александра обратила внимание, что у земли стебли травы были темно-зеленые, живые, а чем выше, тем светлее и безжизненнее.

Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.

Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба – это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.

– Помянем, – приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.

– Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. – Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.

Выпили. Закусили.

– Я в этом году первый раз зеленый лук ем, – сказала Александра.

– Загадывайте желание.

– А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на «ты»…

– Да чего там! – смутилась Ксения. – Давайте еще по одной выпьем, и я на «ты» перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…

– Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!

Они чокнулись и выпили по второй стопке.

– Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.

– Средний, – усмехнулась Александра, – нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.

Помолчали.

– Где он? – спросила Александра после паузы.

– Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки – расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается – жив.

– И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…

– Давай еще выпьем! – горячо предложила Ксения. Она разлила. – Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам бог увидеть его живым. И тебе, и мне!

– За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! – Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.

Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. «Благородная девочка, – подумала она растроганно. – А брага хмельная».

– Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! – Александра ласково обняла Ксению за плечи. – Ты молодец, сильная женщина!

– Какая там сильная! Дети заснут, а я реву – подушка промокает… – Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.

– Поплачь, миленькая, поплачь, и я с тобой! – Александра крепче обняла Ксению, стала гладить ее по русоволосой голове, по плечам, и слезы набежали ей на глаза и застили ближние и дальние могилки, траву, орешник, светлое небо в перистых облаках.

– Привет, морская пехота!

Сквозь слезы, стоявшие в глазах, Александра не увидела, кто окликает, но по голосу вспомнила, что это шофер, подвозивший ее от станции Семеновка к поселку.

– А-а, плачете? Ну поплачьте, не буду мешать. – И говоривший отошел куда-то в глубь кладбища, с шумом раздвигая на своем пути заросли орешника.

– Это Петя, – всхлипывая, сказала Ксения. – Он и лавочку мне вкопал, и столик. У него здесь рядом мать и сестра лежат. – Ксения вытерла косынкой мокрое от слез лицо. Глаза ее покраснели, нос припух. – Он часто сюда приходит своих проведать, – уважительно сказала она о Петре. – Жаль, того гада не укокошил вовремя. – В заплаканных глазах Ксении мелькнул даже не злой, а беспощадный огонек.

Александре стало не по себе.

– О ком ты так, Ксень? Грех ведь!

– Ничего не грех. Этот гад, Витя-фельдшер, и на Семечкина написал донос, и на Алешу, и на Воробья. Мне точно известно, он сам сказал. Встретил меня, гад, на улице и сказал: «Смотри, Половинкина, следующей тебя отправлю с сосунками». Как у меня молоко не перегорело – чудо чудное! Сам бог за детей заступился, не иначе! Алексей этого Витю от смерти спас, Семечкин и назначил Алешу фельдшером на время Витиной болезни, а потом хотел сделать врачом… Он бы и сделал, Семечкин все мог. Витя взревновал, перепугался за свою шкуру и накатал доносы, что они «расхищают социалистическую собственность». Семечкин весь завод кормил обедами – это вся область знала, но время такое подошло, Витя и отправил их подальше. И Алешу, и Семечкина прямо с работы взяли, больше их никто не видел. Председателя колхоза Воробья на другой день. А через месяц сам Витя-гад под товарняк попал.