Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Моя старшая сестра Ленка пришла из школы и распахнула окно, потому что ей было жарко. Погода стояла почти теплая. Взрослые еще ходили по-зимнему, а малышня уже бегала без теплых одежек.

– Смотри, чеченов гонят! – крикнула Ленка, высунувшись в окно.

Я посмотрел. Очень много людей, зажатых с двух сторон между солдатами и винтовками, стекало с горы на нашу улицу, пересекающую их путь под прямым углом. Если смотреть по ходу идущих с горы, то когда они упирались в нашу центральную улицу города – направо от них был городской сад, а налево дорога к станции и привокзальной площади. Пестрый поток мужчин, женщин, детей уходил налево.

– Они голодные, – сказала Ленка.

– А ты откуда знаешь? – возразил я, потому что всегда возражал Ленке.

– Те, которых гонят, всегда голодные, – рассудительно сказала моя старшая сестра Елена неполных девяти лет. – Слышь, а ты мамин вчерашний паек ел?

– Нет, а ты?

– И я не ела. Сейчас посмотрим. – Ленка подошла к облупленному шкафчику и вынула оттуда большую горбушку черного хлеба, завернутую в газету. – Есть!

Мы поняли друг друга без слов. Я взял протянутую мне сестрой большую горбушку и тут же вылетел за дверь квартиры и побежал вниз по ступенькам.

Когда я выбежал из подъезда на улицу, уже много гонимых спустилось с горки на нашу улицу и утекло налево. Я увидел, что скоро на горке их совсем не останется, и испугался, что не успею отдать голодным наш хлеб. Я со всех ног кинулся к текущей мимо толпе и за спиной конвоира ловко сунул горбушку прямо в чьи-то благодарные руки.

– Ух ты, сучонок, счас я тебя в строй вставлю! – в ту же секунду схватил меня за шиворот конвоир и чуть не изменил мою судьбу навеки. Он чуть приподнял меня за шиворот и хотел бросить в толпу гонимых. Но, какое счастье – бедность! Какое счастье – ветхая рубашонка! Я рванулся изо всех сил, и воротник остался в железной пятерне конвоира, а я упал на четвереньки, вскочил и пулей полетел к дому. Я пролетел через подъезд насквозь, выскочил во двор, откуда уже было видно море. Минут пятнадцать посидел за какой-то ржавой железной бочкой и, только удостоверившись, что никто за мной не гонится, пошел в квартиру.

Ленка не видела происшествия, потому что спросила:

– А где воротник? Ты где зацепился?

– Там, во дворе, об бочку, – сказал я, вспомнив железную бочку, за которой прятался.

– Как можно об бочку оторвать воротник? Ты что, дурак? – спросила Ленка.

– Сама дура. Там, за бочкой, железный крючок, – на ходу придумал я, почему-то остро чувствуя, что говорить правду нельзя. Если рассказать правду Ленке, то она расскажет маме, а мама испугается и заплачет. Потом мама расскажет все тете Нюсе, а она тете Моте, тете Клаве, Бабук, и они все испугаются и заплачут. Нет, правду про воротник нельзя говорить никому!

Вдруг в квартиру постучали. Я спрятался в шкаф, а Ленка пошла открывать.

Какая радость, какое счастье! За мной пришла тетя Нюся.

– Что-то на душе кошки скребли, подумала, дай пойду, – сказала тетя Нюся в темной прихожей. А я тем временем быстро надел фуфайку, и она ничего не заметила пока мы не дошли до нашего дома и волей-неволей мне пришлось снять фуфайку.

Я всем рассказывал про бочку и про крючок, наверно, они верили. И вот теперь моя старая рубашонка без воротника пригодилась, чтобы накрыть коробку с цыплятами. Я приподнял рубашку – цыплята были такие желтенькие, такие веселые, что я еще раз засмеялся от радости, и тетя Нюся, и тетя Мотя, и даже Бабук засмеялись вместе со мной.

С тех пор в моей жизни еще бывали случаи, о которых я никогда никому не рассказывал. Бывали, но очень немного.

Мой дед по матери Степан Григорьевич был двухметрового роста, плечист и силы недюжинной. В шестьдесят лет, накануне Большой войны, он работал грузчиком в Таганрогском торговом порту и носил по хлипким трапам по два мешка сразу – один на левом плече, другой на правом. Обычно это были мешки с зерном, иногда с солью.

С умственной силой у деда Степана тоже все было в полном порядке: он легко перемножал в уме двух – и даже трехзначные числа, говорил, читал и писал на русском, греческом и немецком языках, владел также разговорным французским, испанским и македонским. Университетов дед не кончал, а прошел обучение лишь в церковно-приходской школе.

С двенадцати лет он поступил работать «в мальчики» на ссыпку, а говоря сегодняшним языком на элеватор к греку Сократу Демантиди. Грек был купец первой гильдии, миллионщик, большого ума, но более важным своим достоинством он считал то, что пел в церковном хоре, а главное, в Таганрогской опере – таковая, увы, была, да сплыла. Крупный, тучный грек обладал драматическим тенором редкого тембра, редкой силы и красоты. Вспоминают, что, когда сладкоголосый Сократ пел ариозо Германа в «Пиковой даме» – «Прости небесное созданье, что я нарушил твой покой…», отдельные барышни и их маменьки лишились от восторга чувств. В те времена в приличном обществе для дам и девиц лишаться чувств от восторга было в порядке вещей.

В тот августовский день 1879 года, когда родился в Таганроге мой дед Степан, Антон Чехов со стипендией городской управы на пять лет обучения медицине в Московском университете отправился в первопрестольную. А когда мой дед Степан поступил «в мальчики» к сладкоголосому греку Сократу, Антон Павлович Чехов уже стал знаменитым русским писателем. К тому времени он уже написал «Степь», «Скучную историю», «Палату № 6», получил Пушкинскую академическую премию, успел предпринять путешествие на Сахалин.

Перед тем как уехать в Москву, юный Антон Чехов прожил в Таганроге один одинешенек с 16 до 19 лет. Он был завсегдатаем Таганрогской оперы, а значит, не мог не слушать Сократа, но письменных свидетельств по этому поводу нет. Те три года одиночества юного Чехова навсегда остались самыми таинственными в его короткой жизни. Не только о Сократе, но и о себе самом той поры нет у Чехова никаких письменных свидетельств. Если бы в жизни людей не было тайн и необъяснимостей, то в ней было бы гораздо меньше радостей и смысла.

А когда Чехов учился в университете, то на медицинском факультете там преподавали такие светила, как Склифосовский, Остроумов, Захарьин, Эрисман. Известно, что Антон Чехов посещал также лекции знаменитого историка Ключевского.

Почему, вспоминая моего деда Степана Григорьевича, я невольно вспоминаю о Чехове? Не знаю, может быть, потому, что мой дед Степан, и моя мама, и мой отец, и я уроженцы Таганрога, в котором, кстати сказать, я не был никогда в жизни после того, как годовалым убыл оттуда с мамой и моей старшей сестрой Ленкой к деду Адаму. Почему ни в юности, ни в зрелые годы, да и вообще никогда мне не хотелось побывать в Таганроге? Не знаю. Наверное, потому, что я сначала инстинктивно, а потом осознанно не хотел разрушать тех семейных историй и мифов, которые запечатлелись в моей душе с детства и юности. Пусть эти истории были зыбкие и туманные, со многими недомолвками, но я с ними вырос и дорожил ими. Так было у меня не только с Таганрогом, но и с теми городами и весями, где прошли мое детство, юность, молодость. Всего лет двадцать или двадцать пять назад я прочел роман американца Томаса Вулфа «Домой возврата нет». Именно так: домой возврата нет.