Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Вскоре посреди огорода вырос красный холм. Обломав все георгины, Вовка встал у могилы и задумался. Он думал о том, что теперь не нужны доски, которые он заготовил, чтобы построить Бою новую теплую будку, и что Генка-Цапля в понедельник обязательно будет лезть драться.

– Ты что наделал, окаянный! – вскрикнула вернувшаяся с базара бабушка.

– Бойка умер, – строго ответил Вовка и так посмотрел на бабушку, что брань застряла у нее в горле.

– Дуська… Изверг, иголку дала, она грозилась, – тихо проговорила бабушка и обняла русую голову внучонка.

– Не плачь, не плачь… – уговаривала бабушка, краем кофты утирая слезы с замурзанного лица Вовки.

От неожиданного сочувствия и ласки острые плечи мальчишки задергались с новой силой.

– Баб, ба-а-аба! Ты не бой-ся, я поса-жу георгины… другие, – всхлипывал Вовка.

– Бог с ними, с георгинами, что же теперь делать. На следующий год еще лучше вырастут, – вздохнула бабушка.

Когда на утро в понедельник Вовка пришел в школу, все мальчишки уже знали о смерти Боя.

Вовка хотел было пройти в калитку, но Генка-Цапля преградил ему дорогу.

– Ну, чиво, сдохнул твой пес? – ехидно улыбаясь, сказал он и сплюнул Вовке на ботинок. Все третьи и четвертые классы следили за ними, предвкушая потеху. Вовка оглянулся вокруг – помощи было ждать неоткуда. Боя не было.

Вовка отбросил портфель, пригнулся, обхватил Генку-Цаплю за колени и дернул к себе. Никто не успел понять, в чем дело, а Вовка уже сидел на животе всемогущего Генки-Цапли и бил его кулаками по лицу, приговаривая:

– На! На! На!

Генка закрывал лицо руками и скулил:

– Пусти!

– Будешь лезть?

– Пусти!

– Будешь лезть?

– Не буду.

Зазвенел звонок. Вовка поднялся. Генка-Цапля отряхивался от пыли и вытирал разбитый нос. Никто не обращал на него внимания. Все столпились вокруг Вовки, и сразу четверо нагнулись подобрать с земли Вовкин портфель.

Старый звонарь Акинфий и восьмилетний внук его Федька жили на колокольне. Церковь сожгло фугаской, от нее остались лишь закоптелые стены, да чудом уцелела крыша над колокольней.

Спали внук и дед в широких каменных нишах окон.

Акинфий прожил в этом городе почти семьдесят лет, и все знали его в лицо. И когда он ходил по домам просить Христовым именем корку хлеба на прокормление внука, люди делились с ним последними крохами.

Три дня назад, возвращаясь к себе на колокольню, он оступился на крутой лестнице, упал и сломал ногу.

Когда на другой день Федька собрался вместо деда пойти просить милостыню, Акинфий запретил.

– С малых лет приучишься – всю жизнь, как ива по ветру, гнуться будешь… Не сметь!

– А что есть будем?

– Корок тебе хватит, мне много не надо… Я старый – все помирать. Отлежусь, сам пойду. А ты, не сметь.

Акинфий лежал и смотрел сквозь обгорелые прутья узорчатой решетки, смотрел, слушал чужую лающую речь…

Маленький, но древний город простирался внизу, он словно поседел от пепла и гари за эти три страшных года. Безглавые церкви торчали по холмам, как обгорелые пни. Днем по улицам, поднимая пыль, маршировали фашисты. Ночами хрустели залпы расстрелов – за городом, в оврагах. Дед Акинфий лежал и молился за истребление варваров поганых. Иногда забывался тревожным старческим сном, но и тогда не переставал бормотать синими рассеченными губами проклятья.

Едва забрезжило, когда дед вдруг разбудил Федьку.

– Чего, деда?

– Глянь, чтой там шумит? Слыхать, а не пойму, – попросил он внука, указывая в окно.

Федька вскочил на колени и приплюснул нос к холодной решетке окна.

Все было тихо. Но только не увидел Федька часового у комендатуры, и на бывшей базарной площади больше не стояли немецкие машины. Федька для верности протер глаза, но все так и осталось. Мальчишка повел взглядом по всей панораме города.

Дальний сизый холм уже увенчал малиновый околыш солнца и… что это?.. По той дороге, что тянулась от солнца, к городу шли танки, много танков с красными звездами.

– Дедка! Дед! – заорал Федька.

– А? Что?

– Дедка! Наши! Наши!

Акинфий приподнялся на локтях и… повалился на кучу рваного веретья, что служила ему изголовьем.

– Звони! Звони… – прохрипел дед.

Большой черный колокол висел над головой, рядом колокола поменьше и совсем маленькие звоники. Давно они не были в работе.

Федька дернул веревку большого колокола, но тот отозвался глухо и слабо.

– Звончей! Звончей! Внучек! Милый, подерни! Звончей! – кричал Акинфий.

Федька дергал, дергал, дергал изо всей силы, но звона не получалось, колокол лениво урчал, как старый сытый пес.

– Помоги подняться, – не выдержал дед.

С трудом добрались они под колокола. Старый звонарь ловко ухватил сухими пальцами костистых рук веревки языков.

– Держи меня. Поперек держи, – приказал он внуку.

Федька широко расставил ноги и обхватил деда руками. Чуточку подавились назад, он держал тощее, но тяжелое для него тело Акинфия. Красная жила выступила на лбу у Федьки, но он держал, тужился во всю свою малую силу, но не разжимал рук.

– Бом! Бом! Бим! Билим-бим! Бом!

Никогда в жизни Акинфий не звонил так чисто и красиво.

Словно серебряный дождь, звенели над городом колокола…

Май. На дворе теплынь, а в море вода еще холодная. Теплый ветер гонит к берегу зеленоватые волны с белыми папахами на гребнях.

На буром пористом камне, что дальше всех ушел в море, стоит Валерик. Он бос, светлые чистенькие брюки аккуратно закатаны выше колен. Рыжий чуб кучерявится тугими кольцами. Серые, чуть припухшие глаза неотрывно впились в одну точку, толстые губы выпячены, руки напряженно держат белую нить лески. У ног его консервная банка с червями, чуть дальше стоят парусиновые туфли.

В углублении скалы, точно в озерке, плавают несколько пойманных бычков.

Валерик так увлечен, что не заметил, как к нему приблизился паренек, худой, черноглазый, в старенькой тельняшке с чужого плеча, густо залитой темными пятнами мазута, и истерзанных штанах. В руках ржавая консервная банка.

Паренек по-хозяйски вскочил на камень.

Валерик обернулся, бросив через плечо настороженный взгляд, и узнал в пришедшем Кольку из четвертого «А».

Колька добродушно улыбнулся. Молча вынул из кармана свою закидушку, размотал, присел на корточки, насадил червей, намотал конец лески на кисть, раскрутил и бросил. Тяжелая гайка шлепнулась далеко в море, гораздо дальше поплавка соседа.

Кольке везло – он вытаскивал бычков одного за другим, а Валерик за это время не поймал ни единого. Только сопел от волнения, кусал губу да косил глаз в сторону счастливца.

А Колька едва сдерживал улыбку превосходства. Он был так взбудоражен удачей, что движения его стали нетерпеливыми, самоуверенными.