Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Вынесенные мной в заголовок строки Ивана Алексеевича Бунина, наверное, одни из лучших среди его стихов.

Да, именно так:

Когда вспоминаешь Бунина, то вспоминаешь невольно и то, что первое знакомство с его работами у нас, бывших советских людей, связано именно с ощущением нечаянного счастья, которое вдруг нам привалило.

Бунин стал активно просачиваться в Советский Союз в самом конце пятидесятых годов, в условиях хрущевской оттепели, а в середине шестидесятых уже был канонизирован собранием сочинений сначала в пяти, а следом в девяти томах.

Хотя Бунин достался тогда советскому читателю основательно процеженным и крепко усеченным, тем не менее, этого вполне хватило, чтобы все поняли, что там, за рубежом, есть «другая» русская литература. Вместе с книгами Бунина как бы ворвался мощный освежающий вихрь. Кое-кому даже показалось, что там, на Западе, у нас еще много Буниных. Мы были готовы преувеличить значение многих эмигрантских поэтов и прозаиков, и многих преувеличили.

А теперь, на рубеже третьего тысячелетия, точно выяснилось, что и там, и здесьИван Бунин у нас один. Да, в эмиграции было много других замечательных, великолепных, виртуозных, очень ярких писателей, но последний натуральный классик золотого века великой русской литературы был один – Бунин Иван Алексеевич.

В книге Александра Бахраха «Бунин в халате» нет ничего такого, что называется «клубничкой».

Вот как определяет автор свою цель уже на первых страницах: «Бунин – большой русский писатель, и мне кажется, что любая памятка о нем – будь то серьезная, будь то пустяковая – необходима для будущего, и незачем обходить молчанием некоторые, хотя бы теневые, стороны его жизни, разбавлять их розовой водицей и способствовать распространению “легенд”… Часто он говорил одному одно, а другому другое – о том же самом, смотря по настроению».

Надо же: одним говорил одно, а другим другое. Притом речь ведь, как правило, шла о делах литературных, о его, Бунина, оценках, мнениях, вкусах. Тем более что он ведь не заблуждался по поводу своего места в литературной табели о рангах и не мог не знать, что суждено ему в дальнейшем «стать достоянием доцента и критиков новых плодить». Как это все понимать?

А точно так же, как Льва Толстого, который на недоуменный вопрос о его противоречивых и даже взаимоисключающих мнениях об одном и том же, смеясь, отвечал:

– А что я вам щегол, чтобы петь одну и ту же песню?

И у Толстого, и у Бунина эти противоречия, эта здоровая дурашливость и лукавство – от переизбытка сил, от мгновенной смены в душе таких многообразных ощущений и ассоциаций, которые просто недоступны человеку обыкновенному. Это всего лишь игра могучей артистической натуры ради самой игры.

В воспоминаниях Александра Бахраха нет елея, зато в них часто попадаются острые осколки как бы окаменевших фактов и эпизодов из жизни великого мастера. Но даже то, что написано как бы не вполне лицеприятно для Бунина, написано благородно, с неподдельной любовью и пониманием подлинного масштаба его личности.

«Да вы не отдаете себе отчета в том, какой у вас крупный современник», – уже на первой странице книги вспоминает автор отзыв о Бунине Андре Жида.

Еще родители Александра Бахраха пользовались расположением семьи Буниных. К тому же сам он был из сугубо литературной среды русского зарубежья, из самой ее сердцевины. Все это во многом облегчило для автора этой книги и прямые житейские отношения с Иваном Алексеевичем Буниным, и возможность писать о своем кумире как без острастки, так и без придыхания.

Кажется, английский поэт Роберт Браунинг сказал, как выстрелил: «Поэты – это те, кто говорит о главном».

Безусловно, он имел в виду не стихотворцев, а поэтов в философском смысле этого слова.

Для поэта не важно, пишет ли он столбцом и в рифму или в строчку и без рифмы. Не важен даже и сам род искусства, которым он, поэт, занимается: литература, живопись, скульптура, музыка. Подлинный поэт отличается от прочих людей не только тем, что он острее и явственнее чувствует то, что чувствуют многие, но и тем, что он способен ухватить это чувство на лету, поймать его и запечатлеть в своих трудах если не на веки вечные, то очень надолго. Одной лишь силой своего таланта поэт умеет собрать в фокус рассеянный свет обыденности, направить на читателя луч, способный прожигать насквозь.

Иван Алексеевич Бунин был поэтом. Поэтом с рождения. А уже потом были воспитание и самообразование, труды и дни, удачи и поражения, литературная и человеческая судьба.

Во все времена, во всех странах поэтов не бывает много. Они всегда диковинная редкость. И они всегда осознают свою Божью помазанность. Всегда. Как бы ни казались порой легкомысленны, глуповаты, надменны, смешны или кичливы, как бы ни погружались порой в суету сует, настоящие поэты всегда ответственны перед своим талантом.

Все, кто любит Бунина, знают его самый последний рассказ «Бернар» – рассказ о матросе знаменитой яхты «Бель Ами», описанной Мопассаном.

«– В море все заботило Бернара: – писал Мопассан, и внезапно повстречавшееся течение, говорящее, что где-то в открытом море идет бриз, и облака над Эстерелем, означающие мистраль на западе. Чистоту на яхте он соблюдал до того, что не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части».

«Думаю, что я был хороший моряк», – сказал Бернар, умирая.

Заканчивая свой последний рассказ, восьмидесятидвухлетний Иван Алексеевич Бунин пишет: «Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар». Истинно так, заслужил. Об этом все книги самого Бунина и все книги о нем.

На излете прошлого, XX века, будучи на работе у себя в издательстве «Согласие», я однажды ни с того ни с сего снял телефонную трубку и позвонил моему хорошему знакомому Вадиму Валериановичу Кожинову. Позвонил и сразу спросил его:

– Скажите, есть в России хотя бы одна неизданная великая книга?

– Да, есть: «Палея Толковая», – без запинки ответил Кожинов.

Едва мы закончили разговор с Вадимом Валериановичем и я положил трубку, как тут же раздался звонок из Питера от Дмитрия Сергеевича Лихачева, и я сразу спросил его:

– Дмитрий Сергеевич, есть в России хотя бы одна неизданная великая книга?

– Да, есть: «Палея Толковая», – ни секунды не мешкая, ответил Лихачев.

– Но вы издавали двенадцатитомник древнерусской литературы, почему ее нет там?