Ирина Станковская - Господин Музыка

Грохочут колёса, стучат копыта, Она смеётся. Смотрит вслед, качается от смеха, комкает в руках шаль. Глупый Бонифаций стоит, как статуя, и не понимает ничего. Её смех режет мне слух, он немузыкален. Веду смычком по струне, ветер подхватывает ноты, вплетает в звук Её голоса, приглаживает, как вздыбленную кошачью спину.

Она затихает, тихо всхлипывает, поворачивается, чтобы уйти. Замирает стук колёс. Кто-то бежит, возвращается, сверкает манишкой. В темноте взлетают белые манжеты, в мелодию врывается звук пощёчин.

«Это не она… Подделка… Где скрипка… отдай, верни деньги… убью, убью…»

Она тонко вскрикивает, отталкивает его. Быстрый топот ног, что-то круглое, блестящее, падает и звенит по мостовой.

В свете луны вижу подкатившийся к моим ногам кругляш золотых часов с оборванной цепочкой. Слышу хриплое дыхание, тяжёлый стук башмаков, глухой удар. Она падает у стены, как сломанная кукла. Белая манишка склоняется над ней, белые манжеты, почему-то в тёмных пятнах, шарят внизу, у земли. Хрустит торопливо развёрнутый бумажный листок.

– Тварь! Кто он? – Удар звучит глухо, носок тяжёлого башмака подбрасывает скорченное тело. – Где он?!

Тяжёлое дыхание, чёрное пятно на камнях расползается кляксой, неподвижно белеет тонкое лицо.

– Ты видел?

Вот она, смерть. Во фраке, с белой манишкой и манжетах с бриллиантовыми запонками. Тяжёлая трость в руке покачивается, как палочка дирижёра.

– Я музыкант.

Хриплый, визгливый смех, моя смерть сгибается пополам, хохочет, упирается руками в колени.

– Музыкант? Тогда сыграй реквием! Проводи её душу в ад! Её грешную душу…

Он снова хрипло смеётся, будто кашляет, а я провожу смычком по струнам. Тонкий дрожащий звук рождается в глубине моей виолончели, повисает в воздухе. В нём свист ветра, дробный смех, звон монет о мостовую…

Кто сказал, что звук – это ничто?

Играю. Знаю, что я – следующий. Качается тяжёлая трость, блестит в свете луны запачканный кровью набалдашник. Кто сказал, что смерть нельзя сыграть?

Ветер подхватывает обрывки кружевной шали, сухие листки с деревьев, что-то ещё, закручивает в маленький смерч. Туча вновь выплёвывает луну, её круглое золотое лицо смотрит на нас из-за шпиля ратуши с тёмного неба.

Ещё несколько маленьких сердитых вихрей вздымаются возле моих ног на мостовой, порывы ветра шевелят края чёрного фрака, дёргают бутоньерку на груди.

Смычок визжит, поёт, плачет, скользит и прыгает по струнам, как живой. Да он и есть живой, он часть меня, продолжение моей руки. Кто такой Бонифаций? Нет его. Есть только смычок, моя душа и музыка ветра, нечто целое, что нельзя описать словами.

Тихо всплывают в воздух обрывки кружевной шали, кружатся вслед звукам крещендо. Тёмный силуэт с крутыми бёдрами и тонкой талией шевелится, глухо вздыхает, рассыпает по мостовой горсть звенящих монет. Человек напротив меня делает шаг назад, хватается за грудь, где дрожит, пытаясь улететь, бутоньерка.

Глаза его выкатываются, рот открыт, человек пытается кричать, взмахивает своей тростью. Блеснув в полёте открытым циферблатом, золотые часы описывают круг над землёй, над трепещущей шалью, набирают скорость и влетают прямо в разинутый рот моей смерти. Хрип, хруст циферблата на зубах, надрывный кашель задыхающегося человека вплетаются в мою музыку, придают ей силу и остроту.

Мелодия достигает вершины и затихает, оплывает к мостовой в плавном диминуэндо.* Опускается на землю белая манишка, всплеснув, падают запятнанные манжеты. Стучит о камни затылок человека, брякают, выпав из мёртвого рта, измятые золотые часы.

Застывает смычок, выжимает последний звук из усталой струны и отпускает мою руку. Ветер, просто ветер посвистывает над мостовой, шевелит тонкую шаль, гонит прочь сухие листья.

Подбираю с земли свой футляр, собираю разбросанные монеты. Ветрено сегодня. Ночной патруль не любит ходить по ночам. Когда рассветёт, полиция найдёт два тела, брошенную коляску с фальшивой скрипкой и смятые золотые часы. А мне пора. Ночлежка ещё открыта.

Не уходи, любовь моя,

Не утекай песком сквозь пальцы

Ещё натянута на пяльцы

Ткань основного бытия.

Ещё хорош вечерний воздух

Внутри живёт клочок души,

И ночи тоже хороши,

И ничего ещё не поздно.

Вот вновь – весеннее тепло,

На солнце подсыхают лужи.

Зачем, кому всё это нужно,

Чтобы однажды всё ушло?

Временами я попадаю в совсем существующие миры. Музыка плещется волнами об эти слова: «Совсем существующие». Куда там видениям в зеркалах. Не сравнятся с такими мирами даже пейзажи из-под закрытых век – фантастические, волшебные, технотронные…

Нереальные пространства, придуманные не мной – вот что значат такие слова. Бьется по радио дурная песенка: «Ах, ты меня любил, ах, ты меня и бросил… ой-ой-ой, а мы с тобой в лесу, под птичий звон берез…» Чу! Птичий звон берез! Оазис среди вдохновенного пустословия! Зеленая роща; конечно, весна! Березы, капель… Птицы в ветвях орут песни громче, чем радио, надсадившееся от электронного хора. И я несусь в этот лес со всех ног, в ту весну, как бы далеко и как бы давно они ни проходили… Вот и березы с капелью, и щебет… и мокрые ноги мои по колено в слякоти – поскорее домой. Бр-р!

Нет, думаю я, надо безумно любить свою половинку, чтобы ее целовать-целовать, стоя в сыром березняке. А Совсем Существующий Мир продолжает призывно манить в ту весну и в зеленую рощу. Нет, говорю, я туда не пойду – не раньше, чем высохнет грязь!

В какой момент времени я этому научился? Почему за красивыми образами я вижу реальность в ее неприглядстве? Я не задумывался над этим, как не задумываются над работой механизма башенных часов – на них смотрят, чтобы узнать время; я так же смотрел на свою особенность как на данность. До позавчерашнего путешествия.

Вместо получки мне в бухгалтерии преподнесли путевку. Координаты, ключ в два конца, за вашу службу, в качестве премии. «Ты бездельник и разгильдяй, какового свет не видал, поэтому, чтобы жалованье тебе бесстыдно урезать, мы дарим…» – так это переводится. Что ж, они правы, не помню такого волшебного случая, когда я появлялся в конторе, где состою на жаловании. Смиренно вздохнув о золотых монетках, которые не сумели бы и при огромном желании расквитаться с моими долгами, отпираю двери в ночной и снежный безумный мир.

Музыка, музыка, музыка, музыка, музыка – что-то меня понесло! Музыка проникает в каждый из атомов, искажает формы вещей, обращает снежинки в ноты, людей и дома – в музыкальные инструменты. Сдается мне, я и сам здесь летучая скрипка. Я – скрипка? Неужто циник может быть ею, плаксивой и романтичной?