Алексей Варламов - Повести и рассказы

Недалеко от причала сидел и, согнувшись, как нестеровский монашек, удил самодельной удочкой рыбу мальчик с лодочной станции, он проводил взглядом последнюю лодку, залаяла собака, и женщина на причале поглядела на приплывшего с озера человека удивленно, не решаясь спросить, как он отдохнул и не заблудился ль по дороге к скиту, предложила купить пива и сушеных окуньков по рублю за штучку. Павел рассеянно сунул ей деньги, взял бутылку и пакет таких же мелких рыбок, каких ловили они с Сережей, и пошел вперед.

Внезапно и очень резко похолодало, Макаров пошел быстрее, и вдруг ему снова почудилось, что кто-то за ним бежит. Павел скинул капюшон, потому что тот мешал боковому зрению и слуху. Состояние его было близко к панике. Определенно за ним кто-то шел. И как только идущий останавливался, этот человек, уже дважды попадавшийся им по пути к Долгой губе, останавливался тоже, затихал и с ненавистью глядел в спину и озирающееся лицо преследуемого.

«Боже, Боже!» – взмолился несчастный путник. Он замер, чтобы пропустить преследователя, но сзади было тихо. Никого не было в этот вечерний час на дороге. Все это был бред, отголосок ночных кошмаров, угрызений совести и одиночества, всего, что извлекали из его души северные острова.

Макаров заставил себя остановиться и выпить пива. Оно было теплым и противным, и после него сразу же захотелось курить. Павел принялся искать пачку – но сигарет нигде не было, и не сразу припомнилось, что он подарил их женщине с Секирной горы. В желудке заурчало от голода, он стал торопливо очищать окуньков и жевать невкусную, пересушенную и пересоленную, рыбу, но заглушить желание курить не могло ничто, и оттого состояние его сделалось еще более муторным. Чего бы не отдал он сейчас за обжигающий горло дым и мерцающую во тьме, успокаивающую сигарету, и как трудно было поверить, что всего несколько дней назад одна только мысль о табаке вызывала у него отвращение.

«Так когда же я был болен – тогда или сейчас? Отчего тебе покойно и хорошо здесь и почему мучаюсь я? Почему раздражает меня эта покойная красота?» – спрашивал у товарища идущий по дороге человек, озираясь по сторонам и уже желая, чтобы попался ему хоть кто-нибудь, у кого можно было бы разжиться табачком.

«Глупый ты, глупый, – отвечал Илья, – я же предупреждал: не попади в дурацкий круг», но, не слушая его, Павел думал: «Надо скорее отсюда уезжать, пока не случилось с нами чего-либо похуже», а отсутствовавший Поддубный больше не говорил ничего.

…В поселке, в ночном магазине, среди покупавших водку болтливых людей Павлу стало чуть легче, и на миг мелькнула мысль никуда не ходить, а переночевать в гостинице, взять бутылку, закуску и посидеть одному со своими думками, Сережка уже наверняка спит, а Илья как-нибудь догадается, что товарищ его не рискнул идти ночным лесом. Но он заставил себя отсечь эту мысль, спросил лишь пачку сигарет и, два часа спустя вернувшись в сплошной темноте в лагерь и уже ничего не боясь, коротко сказал обрадовавшемуся, облегченно вздохнувшему и одновременно с тем встревоженному его видом куму, что все ему необыкновенно понравилось, только он очень устал, соскучился по жене и хочет домой.

– Кум, мы так не договаривались, – начал было возражать Илья.

– То гд а мы уедем без тебя, – произнес Макаров твердо.

– На чем?

– Я узнавал, завтра в пять уходит «Алушта».

– Хорошо, поедем на «Алуште», – не стал спорить Поддубный и ушел в палатку, оставив Макарова одного возле затухающего ночного костра.

С утра погода испортилась, ветер пронизывал весь остров, раскачивал верхушки деревьев и гнал по небу сухие облака, по заливу гуляла рябая, пенистая волна, кричали на берегу и не шли в воду чайки, и на ветру и холоде они сворачивали палатку и упаковывали рюкзаки. Снова Поддубный был очень серьезен, придирчиво убирал лагерь, сжигал мусор и даже не стал обжигать консервные банки и закапывать в землю бутылки, а положил все в рюкзак.

Расстроился, обиделся и запротестовал против неожиданного решения взрослых только Сережа и стал проситься на вчерашнее лесное озерцо, но папа даже не захотел его слушать, а крестный пообещал, что они будут плыть на настоящем рейсовом морском пароходе, вместе с архангельской девочкой и питерским мальчиком и не несколько часов, а целые сутки, смотреть на закат солнца и восход луны, ночевать в каюте, делать остановки напротив больших поморских сел с красивыми названиями и ловить морскую рыбу, покуда судно стоит на рейде и ждет пассажиров, и ребенок успокоился.

Путники вышли из лагеря заранее, с тем чтобы еще заглянуть в музей, и шагали молча и неспешно, в одном месте сделали привал и перекусили, но, когда в час дня показался впереди поселок и они свернули налево, к причалу, почему-то называемому Тамариным, в шуме ветра внезапно послышалась музыка.

Она была довольно далеко, и, как в первую ночь в монастыре, нельзя было понять, на самом ли деле раздаются звуки «Прощания славянки» или просто носится с визгом над островом разгулявшийся ветер, пригибает траву и разгоняет мошку на неровном, сыром лугу. Макаров не обращал на его завывание внимания, а Илья вдруг побледнел, они ускорили шаг и, схватив Сережу за руки, почти бежали по дороге с большими, громыхающими рюкзаками, хотя бежать было уже совсем поздно.

Огромная морская «Алушта» уже покинула на четыре часа раньше времени из-за надвигающегося шторма остров и, переваливаясь на гребнях с боку на бок, выходила из бухты Благополучия, увозя на материк детей, отпускников, студентов, туристов, паломников и трудников. В самой бухте было спокойно, но дальше глаз замечал, как меняется цвет возмущенного моря и по нему ходят белоголовые соловцы. Подобно давшим название островам или, напротив, от них название получившим волнам, Макаров тоже пробовал было возмущаться, хотел куда-то бежать и едва ли не требовать, чтобы корабль вернули, но Илья отсоветовал: в поселке вряд ли кто-либо был введен в заблуждение преждевременным отплытием «Алушты», парохода ждали на берегу с раннего утра, и давно было получено штормовое предупреждение, а до двоих нарушивших правила нахождения на острове безвестных бродяг и мальчика никому дела не было.

В первый момент они не подумали о ребенке, но, когда Павел перевел недовольный взгляд на сына и увидел его большие глаза, дрожащие губы и перекосившееся лицо, взрослому стало и трогательно, и жалко. Сережино несчастье было так велико, что не умещалось в маленьком существе, мальчик ничего не говорил, не плакал, не кричал, а замер и разом потерял ко всему интерес, как бывало с ним только в тех редких случаях, когда он болел с высокой температурой. Напрасно предлагали ему купить в поселковом магазине мороженое, зря обещал папа сводить в Москве на аттракционы и даже в кафе с американскими бутербродами, которые Павел так же презирал и ненавидел, как мальчик втайне обожал, – ничто не могло сравниться со счастьем плыть на этом огромном, сказочном, уменьшавшемся на глазах корабле.