Юрий Тупикин - Вольные повести и рассказы

– Все пути ведут в дом… – молвила бабка Олюба, видимо, продолжала мысль деда.

– Все пути округ дома… – округлил мудрость отца Омил Олюбич, придавая ей философское завершение. Это не был экспромт с арбузными губками, это были истины-слитки, в веках не стареющие от употребления.

– Впереди любовь, сам в серёдке, позади тоже любовь, сбоку дух наш хранитель, под ногами путь к дому, начало в земле, а сверху Бог Род – так мы учены, Любан, так бы и вам случилось… – это говорил дед Олюб. Не там была, вот где философия древности, которую лётом не вкусишь. Это не Швеция, тут поболее, чем десяток…

– Любан не пройдет мимо дома, у него теория любви в новом доме на почве ваших постулатов, – вступилась за меня Любава, словно убеждая родителей в необходимости доверия к гостю. Не знаю, употребляют ли родители «постулаты», но они полно обходились без них.

– Дай Бог! – сказал дед.

– Дай Бог! – сказала бабка.

Полюба таращилась на всех, недопонимая сказанный смысл и не находя своих слов; она их выговорила за арбузом. А до «постулатов» она ещё не доросла.

Я встал. Весомые слова, как семена. Ты бы и не хотел, ты и забыл, а они дают всходы. Я покивал головой в знак согласия. Надо было что-то сказать, обнадежить, я и сказал:

– Я знаю, что в родовом доме царят духи предков, труд и любовь, а в безродном доме ютится домовой неизвестного происхождения. Я знаю, что Бог Род отличается от всех других богов тем, что он активен – он принимает участие в жизни каждого и каждой, он родит сам, он требует родить, он награждает любовью; люди живут по его закону. Другие боги – это книжные боги. Сколько книгу не называй священной, она всего книга. Сколько те боги не сулят, да ничего не делают; люди не живут по их заповедям. Я хочу жить с нашим Богом в сердце и в родовом доме.

Два старших поколения в четырех лицах закивали согласием четырьмя головами, а одно молодое поколение в двух лицах с восхищением смотрели на меня четырьмя глазами.

– Спасибо за угощение и веселие. Вашу науку пойму и приму, спасибо отдельное. Оставайтесь с добром. – Я ещё раз сделал родичам девушек поклон головой и обратился к Любаве.

– Пойдём, Любушка, отнесём тыкву, чтоб у Полюбы душа не болела. Тыква выросла, чтобы её отнесли…

Я стряхнул ботвинки с Любиных шортов и ещё сказал, неизвестно кому, но с намёком:

– Картошка в кучках прожарилась, в мешки просится…

Пусть бы занялись сбором в мешки, пока мы заняты тыквой.

– Обзор, за нами! – позвал я собаку и пошёл стёжкой-тропкой к колодцу. Мудрые старики такой оборот не ожидали. Не ожидали его ни мать, ни отец. Но они и меня не ожидали. Намёк они поняли, но стало им не до мешков и не до картошки. Интрига, величиной с тыкву, заставила их оживиться. Потребность движения овладела всеми и, без сговора, они двинулись вслед за нами.

Я шёл впереди, за мной бежал Обзор. Но такого порядка Люба не потерпела. Чтобы она позади собаки! Она обогнала меня и собаку и пошла впереди, чтобы показывать прогиб спины своей пленительной фигуры и тыкву. Или просто вела. Я подумал: она повела… Тотчас я почувствовал сзади новое перестроение. Обзор побежал по рытой земле – он словно занял место духа-хранителя – а в спину мне задышала, не иначе, Полюба. Оборачиваться я не стал, у язычников это не принято. У колодца я осмотрелся. За Любой-Полюбой спешили родители, замыкали род старики. Что это? Случайность или стихийное воплощение устоев: что впереди, что сзади, что сбоку и что под ногами? Или движение любопытства? Случай отвечал тому и другому. Случай для меня обозначал возможность скромным образом показать свою силушку. Передо мной лежало это божье колесо, или колесо от «Кировца». Не надо играть на гармошке, пленяя родителей и невесту. Один раз крякнул, и: была ваша, а стала наша… Случай для остальных обозначал возможность увидеть чудо или позор…

– Оборви плеть! – велел я Любаве. Она стала тянуть и дергать плеть, но ни в какую. Обе косы её заплести в одну косу, и тогда бы плеть была толще.

– Никак! – огорчилась Любава. А я полюбовался той пуповиной, которая называлась плетью. Она была ещё зелёная и подходила к толстому (в мою руку) профильному корешку. Вот он, рычаг, ухватившись за который, можно поднять не только этот грандиозный плод, но всю планету… В свою очередь, зелёная плеть-коса указывала на то, что ягодка продолжала расти. Осень тёплая, а они продолжали сплескивать из бадьи и обмывки ведер в её лунку – от того она выдобрилась. Сказать бы Красноборовым, чтобы подождали, мол, подрастет ещё, и чудо бы, к которому они подготовились, не состоялось. Они бы согласились, чтобы не опозориться гостю, да-да, пусть подрастет, пусть вылежится… Но Обзору понятно, тогда она не пролезет не только в дверь – и в ворота. Я усмехнулся да промолчал, пугаясь, как бы им самим не стало жаль зелёную тыкву. Тогда начнем. Это им надо. И мне тоже надо.

– Смотри, вот как! – я встал на колено, а Люба склонилась в поясе. Нельзя было не заглядеться на верхнюю часть бюстгальтера, там, посыпаны сахаром, виделись кокосы русского сорта, которые меня волновали и будучи скрытыми.

– Вот здесь в соединении у неё слабость, я надламываю, сейчас ты потянешь, и всё. – Она так и сделала. Я обошёл суперплод, называемый тыквой. Она была бело-слабо-розовая. Этого цвета и была грудь Любавы, присыпанная сахарком…

– Какой же сорт?

– Белая Русская… – был ответ.

Я улыбнулся: русский сорт, он всегда русский.

Ну, всё! Я встал, как гиперборейский волхв, лицом к солнцу, поиграл мышцами живота и сказал мыслью:

«Слава Дубине! Помогай, пращур! Покажем им чудо»!.. После этого повернулся к тыкве и, не глядя на зрителей, сбившихся в кучку, поставил ягоду на ребро. В тыкве было не более 100 килограммов. Это не бык… Только видом пугает. Зрители заволновались. Дед всполошился:

– Любка! Аппарат!

Младшая Любка вскинулась пташкой и улетела. Мне не до Любки. Тут никто ничего и не понял – плод тыквы оказался над моей головой, я держал тыкву зонтиком. Зрители ахнули.

– Куда? – спросил я, а сам уже шёл к калитке, открытой Полюбкой. Меня-то уж здесь не учить, тыквы в избе хранятся в подполе или под кроватями, а кормовые в сенях или в погребке. Любава мне говорила:

– Сюда! Сюда! Любан, сюда… – и шла задом наперёд, не спуская глаз с тягловой силы и груза, она боялась, что тыква станет сваливаться и меня придавит. Она довела меня до крыльца, сени были опять открытыми Полюбкой. Радости не было предела, та успела общёлкать тыкву на моих руках и теперь щёлкала её на крыльце. Она смеялась и говорила:

– Мамка, семечки от неё мне, я её сфотала…

– Семечки от неё не семечки, а карасики…

– И мне стакан, я тоже принимал участие! – я заключил и под смех стал закатывать матушку в сени. Сени были большие, но как тыкву положили в угол, сени уменьшились, а тыква ещё более выросла, в ограниченном пространстве она стала чудовищем. Мы были одни в сенях. Посмотрелись секунду и порывисто обнялись – первый раз я почувствовал, как трепещет девушка, решившая стать невестой, в руках молодого человека, решившего стать её женихом. Впрочем, пячусь от этих слов – решил «молодой человек», а я ещё не решил; я лишь обнял девушку, пожелавшую, чтобы её обняли, и я почувствовал её особенный трепет, может быть, жертвенный трепет, поскольку она захотела стать моей суженой. Однако руки запомнили прогиб волны в её талии. И лёгкость невесты – она подалась к груди невесомо, но чувственно. Хотелось подержать её тело в руках, как жену. Она уже была без старых кожаных тапок и без платка, я дунул на кичку, и она развалилась, я был не рад этому, потому что за стенкой стояли её родители, и я представил неловкость, с какой она выйдет – вошла в обутках, в платке, а вышла босая, с развалившимися косами. Не продолжая никаких других действий, я малодушно вышел вон и задержался около её родичей, как ни в чём не бывало, с видом занятого работой, не способного за пару, другую пару секунд покуситься на девственность их дочери, и уж тем более, свалить с головы её косы. Но я был плохой артист. Она вышла следом за мной в своих кожаных тапках, с косами, завязанными на пояснице тем самым платком, который был на её голове; она как бы прикрыла ещё стыдную часть голого живота. Воплощение целомудрия. Вот это артистка! За моей спиной такое проворство. И уж, конечно, у неё тоже был занятый вид, она тоже остановилась около меня и родителей, как ни в чём не бывало. Ради одного того наблюдения стоило ехать в Дымовку. Хорошо. Всем хорошо. А проворных судьба в решительный час выручает.