Аякко Стамм - Право на безумие

– Пойдём, Белла. Хватит, нагулялась уже, – сказал мужчина на удивление спокойно и даже холодно, но было очевидно, что удалось ему это с трудом.

Он взял женщину за руку, властно, хотя и не грубо поднял её с дивана и вывел из купе, как выводят породистую кобылицу из загона.

Через мгновение он вернулся.

– Извините, – произнёс так же холодно на прощание и захлопнул дверь.

Поезд нёсся как угорелый сквозь непроходимый чёрный лес, неистово стуча колёсами и завывая могучей тревожной сиреной на редких крохотных полустанках. Солнце уже довольно высоко поднялось по небесной лестнице наверх и должно было особенно рьяно печь, испепеляя всё вокруг. Однако небольшая, одинокая, но чрезвычайно плотная тучка выплыла откуда-то и загородила собой его сияющий диск, отчего лес справа и слева от вагона стал ещё чернее, ещё непрогляднее. И ладно бы дождик, в такую сушь земля особенно нуждается во влаге, но у тучки на этот счёт были, видимо, свои мнения и планы. Она просто вынырнула из небытия и взгромоздилась тут посреди небосвода для всеобщего осмотрения, заслонив собой солнце. Ни дождя, ни света, кругом только чёрный, казавшийся мёртвым лес.

Проводница уже подняла и унесла опрокинутый стакан, вытерла с пола пролитый чай и оставила двух попутчиков вновь наедине друг с другом да с их разговорами и мыслями. Только разговор, прерванный столь внезапно и неприятно, никак не возобновлялся, не клеился, будто в купе было вовсе не двое, а как бы один и ещё один,… каждый сам по себе, без обоюдоувлекательной беседы, всяк со своими индивидуальными думами. Но если такое положение вполне способно удовлетворить монаха, порой даже писателя, то человека светского, открытого, привыкшего находиться в центре внимания, оно никоим образом не удовлетворяло.

– А вы, я вижу, в монастыре своём не только по коньяку да сигаретам соскучились, – нашёлся вдруг Пётр Андреевич как прервать паузу. Слова эти прозвучали вовсе не как устыжение, но напротив, как приглашение к развитию привлекательной, пикантной темы. О чём же ещё говорить под мелодичное постукивание вагонных колёс двум интеллигентным господам,… как не о дамах?

– Эх, давайте ваш коньяк! Гулять, так гулять! – ожил Аскольд.

Берзину, по всей видимости, не очень понравилась идея погулять с его коньяком, но увидав, как вновь засветились, заиграли, глаза попутчика, перечить не стал. Наверное, перспектива провести остаток пути в одном купе с преисполненной своих тяжких думок мумией ему глянулась ещё меньше. Он снова достал убранную уже бутылку и разлил по стаканчикам свежие порции.

– Ну, за баб-с! – лихо, по-гусарски поднял свою Пётр Андреевич.

– Нет. За баб стоя пьют, – слегка улыбнувшись, принял шутку Аскольд и добавил тихо, – а мы так, без излишней шумихи. За женщин!

Выпили. Закусили лимончиком.

– Понравилась? – спросил Берзин, тщательно облизывая сладкие от засахаренного лимона пальцы.

– Очень… – не задумываясь, ответил Богатов.

Он был как бы не в себе, будто преисполненный энергией для немедленного решительного действия, не терпящего отлагательства. Но сила эта бурлила, играла, копилась у него внутри, в то время как внешняя оболочка, будто облитая толстым слоем застывшего воска, оставалась незыблемой, сдержанно спокойной.

– Значит, вот этакая красота тебя привлекает?

– Да… – Аскольд отвёл глаза в сторону, сосредоточив взгляд на некой невидимой точке, как бы всматриваясь внутрь себя, в самую глубь,… но уже через секунду вернулся к Берзину, – … такая.

– Художественная красота? – уточнил Пётр Андреевич и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Да. Хороша штучка. Очень хороша. Но … если так можно выразиться … не совсем в моём вкусе. Я люблю этаких, знаете,… с горчинкой,… с лёгким таким изъянчиком,… чтобы было, за что уцепиться глазу. А с этими прынцессами одна морока – то капризы, то слёзы ни с того, ни с сего, то … ищи её вон по всему поезду. Ай… – махнул он рукой, – сплошные семейные неурядицы и нервотрёпка.

– Она не такая, – тихо, но твёрдо сказал Богатов, будто речь шла о его давней хорошей знакомой. Было заметно, что разговор этот ему неприятен.

– Эх, друг мой, да откуда ты знаешь, какая она? Такая, не такая…

– Знаю, – отрезал Аскольд и так посмотрел прямо в глаза Петру Андреевичу, что тот осёкся, определив про себя недвусмысленно: «Знает».

Разговор снова прервался, едва начавшись. В воздухе всё ещё витало напряжение, оставленное седым незваным гостем. Он сумел, появившись всего на несколько секунд, внести полный разлад в так удачно зарождающуюся идиллию кратковременной, ни к чему не обязывающей дорожной дружбы. И ведь чем более она ни к чему не обязывающая, тем более как бы дружба. Но это в идеале, а в жизни за всё нужно платить, точнее сказать, подпитывать. Поэтому Пётр Андреевич, уже без стороннего предложения сам взял в руку бутылку и снова наполнил на треть стаканчики живой, веселящей сердце влагой.

Выпили молча. Нужно было что-то предпринять, найти какой-то переходный момент, «момент истины», протянуть некую связующую нить для склеивания расстроившейся внезапно компании. Хорошо, когда кто-то из собеседников имеет способность находить такую нить, это своего рода талант, воистину находка для любого общества, даже самого необязательного, краткосрочного.

– Эх… – шумно вздохнул Берзин и начал свой монолог. – Был у меня один приятель,… хороший приятель, близкий, почти что друг. Он и сейчас ещё есть да вполне себе здравствует, дай Бог прожить ему ещё долго и счастливо. Мужчина он, надо сказать, серьёзный, положительный, при хорошем деле и на приличной должности. Так что со стороны может показаться – живёт себе человек, словно в масле сыр катается. И угораздило же этого моего приятеля влюбиться. Да не просто так, а всерьёз, что называется, до выворота души на изнанку. Не лишним будет обозначить, что у него семья, замечательная жена, дети хоть и не маленькие уже, но … но всё ж таки дети. Видит он, что дело швах – чем дальше, тем больше отдаляется он от семьи и прилепляется к этой своей возлюбленной. И у той семья замечательная – муж хороший человек, сын. Вот встретились они как-то, бутылку вина дорогого взяли и стали говорить этот давно назревший разговор. Ни тот, ни другая семьи свои рушить не хотят, это святое, а и друг без друга им никак невозможно, так уже прилепились-приклеились, что не отодрать без крови. Погоревали они так, поплакали дружка дружке в плечо, а делать нечего, чем дальше, тем больнее рвать по живому. А рвать-таки придётся, ничего не попишешь. Это всё мне приятель мой сам потом рассказывал за рюмкой коньяку,… вот как я вам сейчас тут. Да-а… Так и порешили, что была у них это последняя, прощальная встреча, их лебединая песня. Пропели они её с невиданной страстью и вдохновением да разошлись навсегда. Приходит он домой, думает: «Слава Богу, что жене ничего не успел сказать, не наломал дров. Если б она узнала про такое, то ни секунды не осталась бы со мной. Это уж я точно знаю». Стоит он так в прихожей, спиной дверь подпирает, а на душе хреново, в глазах слёзы горючие, в горле комок огромадный, размером с земной шар, не проглотить его, не выплюнуть. Тут жена из комнаты вышла, подходит к нему, кладёт свою тёплую мягкую руку ему на плечо и говорит так тихо, с сочувствием: «Ну что, милый, тяжело расставаться с любовью? Вот и мне тяжело. Раздевайся, будем ужинать». Смахнул он слезу украдкой, сглотнул комок и стал жить дальше. Так и живёт по сей день. С женой.