Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга четвертая. Сиртаки давно не танец

Адель приложила лоб к холодному стеклу. Она забыла про чай. Она забыла, что очень холодно. Действительно – было холодно, но лоб пылал. Может, поднялась температура? Ну, и Бог с ней… Бог с ней, с температурой, когда в груди поселился страшный зверь. Он острыми, как бритва клыками рвёт сердце, он когтями разрывает внутренности, и хочется выть в голос от невыносимой боли. Хочется ногтями царапать стены. Хочется рассечь себе голову и раздробить мозг, чтоб не думать, не думать, ни в коем случае не думать о том, что произошло! От этой боли можно умереть, и тогда, конечно, станет гораздо легче. Нет! Легче не станет! Потому что болит не тело, а так мучительно может умирать только бессмертная душа.

Значит, та девушка по телефону в гостинице «Космос» не врала. Телефон в его номере работал исправно. Это Лёши там не было. А где он был? Прямо у неё дома? И они всё это время жили как муж и жена? Купались в ванной, спали вместе, смотрели телевизор… Наверное, она высокая, с узкой талией и рассыпанными по плечам светлыми волосами. С чистой кожей и на высоких, тонких каблучках. Она его трогала, целовала, лежала с ним в кровати. Они обнимались и были такими красивыми, как в кино. Ходили в кафе, пили горячий шоколад, и когда их колени соприкасались под столом, обоих захлёстывала волна жгучего, сладкого желания. Москва, Москва… Золотые купола и кружащиеся в воздухе снежинки….

Ночью он прилетел домой. Где его дом? В съёмной холодной квартире, где шахта лифта забита мусором до девятого этажа?

Наверное, у неё высокая температура, потому что очень тошнит. И снова болит низ живота.

Так что делать? Будить и спрашивать – зачем ему эти «проверенные электроникой»? И тогда он скажет, зачем. И что будет? Мы не поедем в грецию, потому что все документы у нас общие. Мы должны будем делать всё сначала, надо будет минимум несколько месяцев пробыть в Городе. Это уже невозможно. Невозможно после всего, что было. После автоматной очереди в воздух, после страшного, чёрного аэропорта и танка на пустынной трассе.

Голова как-то вдруг устала думать. Просто все мысли и подозрения стали уходить. Она приложила к животу полуостывший чайник. Это было приятно.

А, собственно – что произошло? Чего я сама себя накручиваю? Я что, в постели Лёшку ловила, что ли?! Может, подарили, всё ведь бывает!

– Причём сразу два и разные! – восхитился внутренний голос.

– Да! Ну и что?! Может, их кто-то оставил в гостиничном номере! Там, в ящике стола… или на столе… Просто так, для следующего жильца!

– Несомненно! И телефон в номере не отвечал, потому что…

– Аделька! Ты чего босая на кухне? Хочешь простудиться?

Аделаида даже не вздрогнула, просто обернулась. Сзади стоял Лёша и удивлённо её рассматривал.

– Что-нибудь случилось?

Она медленно приблизилась к Лёше и, обняв его за талию, положила голову на грудь. Слёзы её душили.

Что делать?! Что делать?! Сказать, что он – обманщик, сволочь и дерьмо? Дать ему пощёчину, разругаться навсегда и уйти? А куда идти? К маме, Маркизе, папе, Сёме, Аллочке? Так у них своя жизнь! Она там не нужна. В её комнате давно живёт семья брата, они больше не хотят «скитаться по чужим квартирам». Так сказала Аллочка. Мама с папой, как только Адель ушла из дому, быстренько сделали вид, что очень «разочарованы выбором» дочери, даже не пришли ни в Дом Бракосочетания, ни на маленькое застолье, которое молодожёны устроили для друзей. Не появились они и после свадьбы, то есть, у них всё вышло до безобразия удачно: нас не устраивает выбор дочери. Она ослушалась родительского приказа и посему для нас более не существует! Никаких тебе расходов с приданым, никакой тебе возни со свадьбой.

Когда кто-то замуж «убегал» или её «воровали», родители невесты могли смыть с себя «позор». Они надевали траур, вешали огромный портрет непослушной девицы в чёрной рамке и с чёрной лентой в углу. Они совершенно реально плакали, устраивали поминки. Могли даже над входной дверью повесить большой плакат, чтоб было видно всем и даже издалека: «Мы оплакиваем любимую Маико!».

У Маико с годами вполне могло быть и трое детей, но родители предпочитали её «так и не простить», и в часы печали и горести громко кричать на радость соседям:

– Когда я умру, к гробу её не пускайте! На похороны вообще не пускайте! Чтоб она была проклята!

Адель не знала – повесили ли её портрет в чёрной рамке с чёрным траурным бантиком, но то, что её обратно никто не ждал – это факт. И если прийти с повинной, то что начнётся потом – даже представить себе страшно! Мама будет по любому поводу напоминать о её истинном «положении» в этом доме, Сёма делать вид, что ничего не замечает, Аллочка наденет лицо святой великомученицы, с достоинством несущей свой крест в виде присутствия нелицеприятной, разведённой золовки, а папа… а папа, может, до сих пор не заметил её отсутствия.

Как без Лёши было пусто в доме и как стало хорошо сейчас! От него даже с дороги хорошо пахнет! Только вернулся, а уже вся квартира снова пропахла запахом рижского одеколона «Миф» и дорогих сигарет. И ещё пахнет чем-то… чем-то таким своим, таким родным…

Как это страшно вот так, вдыхая запахи любимого Лёшки, думать о том, что сию же секунду можно всё потерять навсегда. Всё прекратить в одну секунду. Она останется в пустой съёмной квартире, со страницей, аккуратно вырезанной ею из журнала, прилепленной пластилиновым шариком к стене, где изображена самая лучшая на свете группа «АББА». Если за Лёшей закроется входная дверь, она останется одна уже навсегда.

Как получилось, что подруг она себе не нажила? Действительно, странно как-то… Не могли же все быть плохими или глупыми?

Она почти всегда была одна. Дети не хотели с ней играть. Каждый новый приход на детскую площадку всегда был мучительным. Новые дети забывали о своих игрушках, вставали с корточек и в упор её разглядывали, открыв от удивления рот. Потом, словно онемев от зрелища, молча сцепляли перед своим животом кисти вытянутых рук и надували щёки, показывая, дескать – это ты такая! Потом, насмотревшись вдоволь, снова садились, время от времени злобно поглядывая на Адель. Конечно, не все дети приходили впервые, были и те, кто её уже видел. Они страшно радовались её появлению, как если б кто-то выгуливал на поводке знакомого кенгуру.

– О! Жирная! – весело кричали они. – Чур ты не играешь с нами!

Да ей и не нужно было. Она родилась такой, она всегда так жила и вообще себе не представляла, что может быть по-другому. Что можно просто разговаривать, играть, не прижимаясь к стенке и не боясь встать со скамейки, потому что когда сидишь, не так всё видно. Когда она была маленькой, деда с ней всегда гулял. Ей с ним было совсем нескучно. Чёрное пальто… белый шарф на шее… Но лицо его Адель никак не может вспомнить. Лицо накрыто какой-то дурацкой марлей, от которой трудно дышать. Белый любимый шарф был у Фрукта. Фрукт уехал, и его больше нет. Кто-то ещё носил белый шарф… Кто? Никак не вспомнить…