Василий Авченко - Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях

Южные реки мутны, грязны и заразны. Человечество спасают полярные льды, а не экваториальная жара. Растают льды – не станет человека. Не случайно в аду – «пекло»; не нужно торопить ад.

Возможно, секрет величия (кому не нравится «величие», пусть заменит «конкурентоспособностью») нашей литературы, а вся русская литература – северная, даже если она успешно прикидывается южной, – именно в её не всегда осознаваемой полярности. Свежемороженности, продезинфицированности самим нашим пространством. Дикость и необжитость наших земель – ещё одна огромная ценность.

Всё это я начал осознавать совсем недавно. Понял разумом и ощутил физически: холод полезен, холод нужен, холод спасителен (до этого считал, что в холоде живут только те, кто по каким-то причинам не может себе позволить жить в тепле). И впервые почувствовал, что не боюсь мороза и принимаю его. Человек, конечно, слаб, но не так уж слаб: способен жить при 30 градусах с любым знаком.

Только холод заставляет нас вырабатывать тепло и ценить его. Южанам не понять, что такое весна и потепление. До холода надо дорасти, холод нужно полюбить. Это труднее, чем полюбить тепло, но это нужно сделать. «Полюбите нас холодненькими, тёпленькими нас любой полюбит». Кто малодушно убегает от русской зимы в Таиланды и Филиппины, чтобы там тюленеподобно, студенисто лежать на пляже, тот не понимает и не ценит самой России, даже если не признается в этом и самому себе. Не бывает России без морозов. Морозы, если на то пошло, наш бренд. Холод – важная составляющая нашего генотипа, в том числе культурного. Морозы так и надо воспринимать – как часть нас самих. Это они дают нам нашу жизнестойкость вместе с некоторой скованностью.

Почему вообще в нашей речи «минус» стал синоним недостатка, а «плюс» – достоинства?

«Южный» созвучно «юному», «северный» – «седому». Окружающий меня мир сочетает южные юность и горячность с седой северной мудростью. Этим и хорош Владивосток. Это правильно, что наше море – то ласково-парное, то замёрзшее в стекло. Быть только северянином или только южанином – слишком узко, так же как быть только европейцем или только азиатом. Меня устраивает то, что Владивосток находится сразу во всех четырёх сторонах света. Ничто не мешает мне считать его центром мира.

Во Владивостоке есть институт ТИБОХ, в котором уже упомянутый профессор Брехман изобрёл знаменитую настойку «Золотой Рог». Лучше не разворачивать эти буквы в прозаический «Тихоокеанский институт биоорганической химии» – аббревиатура звучит подобно сказочному заклинанию. Там делают лекарства и добавки к пище из гидробионтов – звёзд, ежей, моллюсков. Можно ли человека отнести к гидробионтам? Более узко: к морским млекопитающим? Или – приморским млекопитающим? Человек – существо, функционирующее на воде в той же степени, что и на воздухе и еде.

Если нырнуть и посмотреть на поверхность воды снизу в солнечный день, она производит волшебное впечатление колышащейся зеркальной амальгамы, сквозь которую чуть просвечивают очертания береговых скал. Вода – чуждая нам стихия, но в воде человеку хорошо. Почему людям так нравится купаться в море? Дело всего лишь в приятной прохладе или – в невесомости, дородовой памяти? В воде человек становится легче, успешнее сопротивляется тоталитаризму закона всемирного тяготения. Море – ступенька на пути к небу, космос- light . Но для жизни в воде мы не приспособлены, инженеры наших тел сконструировали их всё-таки для суши. Если неуклюжие на льдине тюлени становятся удивительно гармоничными и стремительными в воде, то мы в воде оказываемся скованными, неуверенными и поэтому норовим надеть ласты, приближаясь к тюленям. Интересно, как бы мы выглядели, если бы жили в воде постоянно.

Во мне есть что-то от тюленя. Им нельзя пить коровье молоко – я отказался от молока ещё при Брежневе, в бессознательном детстве, перейдя на мясо и рыбу.

Ещё во мне есть что-то от японца, несмотря на европейские рост и разрез глаз. Я скроен по русским, славяно-угро-тюркским стандартам, но живу всё-таки здесь – на берегу Японского моря, дышу морским воздухом, регулярно питаюсь морской пищей и поэтому уважаю японского бога рыболовства Эбису. Чисто физиологически во мне больше японского, чем в среднестатистическом русском. Мне хочется оставаться русским по дизайну и культурному коду, но при этом быть жизнестойким, как японец. Ведь средний русский не доживает до японских лет.

Иногда мне кажется, что в моих жилах течёт море.

Взаимопроникновение наше с соседями куда глубже, чем кажется, несмотря на то что мы очень разные и навсегда останемся разными.

Япония и Россия – не просто соседи. Они срослись Курилами, как сиамские близнецы. Внешне друг на друга эти близнецы совсем не похожи, но тело у них частично общее. И ещё море, которое бесстрастные учёные определяют как «глубоководную псевдоабиссальную внутришельфовую депрессию».

Если первые два десятка лет своей жизни я не был уверен в существовании Москвы, то в существовании Кореи, Китая и Японии я не сомневался никогда. Их было вокруг слишком много уже с самого детства, с восьмидесятых, хотя Владивосток тогда считался закрытым городом.

Странное дело: приземляясь в Москве, чувствую себя чужим. Не то, когда попадаешь в Японию. Ты быстренько перелетаешь через море, и вода начинает чередоваться с землёй, на которой расцветают яркие жёлтые созвездия. Приземляешься, едешь в город, и жёлтые созвездия оказываются друзами кристаллов-домов, между которыми вьются мёбиусные ленты развязок. По дорогам с горизонтальными светофорами несутся такие родные праворульные японки. В аппаратах по продаже сигарет – знакомые по девяностым синие пачки «хилайта». Виски «Сантори» – не в пример дешевле, чем у нас (привет контрабандистам Зелёного Угла), и его спокойно продают круглые сутки. И все вокруг – свои, хотя и не наши. А то, что едут они по левой стороне проезжей части – так кому не приходилось ездить по встречке.

В голове оживают глубоко запрятанные японские словечки. Возможно, они там самозарождаются. Вершиной моего японского стала фраза «Унаги футацу кудасай» – «Два с угрём, пожалуйста» – не знаю, откуда она во мне взялась. На помощь японским словам приходят английские, русские можно пока положить на полку.

«Вчера трясло», – обязательно сообщат тебе. Токио – каменные джунгли, но не западные, а более человечные. Схема запутанного токийского метро похожа на человеческий мозг в разрезе: не очень понятно, что к чему, но всё работает. Куда не дотянулись щупальца метро – доставит змееголовый синкансэн-сапсан; не исключено, что он умеет плавать – от тёплой океанской Окинавы до сибирского Хоккайдо.