Сергей Десницкий - Пётр и Павел. 1957 год

Вызвали Филимонова без вещей, и несчастный старик обрадовался несказанно. Роздал свой нехитрый скарб соседям, просил не поминать его лихом, а при случае и свечку поставить на канун за упокой души раба Божьего Степана и всё повторял, блаженно растягивая на сморщенном лице щербатую улыбку: "Слава тебе, Господи!.. Положил конец страданиям моим!.. С радостью иду к Тебе!.." Решил бедняга: на расстрел забирают, а вышло – оправдали по всем статьям. Как он сокрушался! На него и страшно, и жалко было смотреть. Он не плакал, не рвал на себе волосы, но горе его было безпредельно [1]. Всю ночь горько и тяжко вздыхал, утром отказался от еды, метался по бараку и безпрерывно бормотал одно и то же: «За что Ты прогневался на меня, Господи?!.. Чем я виноват перед Тобою? Ведь сил терпеть совсем не осталось!..» И в каком-то отчаянном исступлении рвал и топтал ни в чём не повинный Марксов «Манифест».

Так началась в лагере эта самая "реабилитация".

И вот сегодня настал черед Павла Троицкого.

Серафим коснулся его плеча:

– И не трусь!.. Со мной такое тоже бывало. И не раз. Как предстояло какой-нибудь крутой поворот в жизни совершить, трепетать начинал.

– И ты, отче?! – удивился Павел.

– А как же!.. Все мы – люди-человеки, и все до одного завтрашнего дня отчего-то страшимся. Кто меньше, кто больше, но все. Это словно в крещенскую прорубь с головой окунуться. Пробовал? То-то и оно!.. Напоказ мы все храбрецы, а загляни в душу – трепещет она, бедная. Так уж устроен человек: привыкает ко всему. И ты не исключение: к боли, к страданию своему привык. И уже кажется тебе, без боли этой не прожить и дня: родной она для тебя сделалась. А завтрашний день что принесёт? Новое страдание? Нет уж, увольте! Я лучше со старым как-нибудь перемыкаюсь. Скажи, не так?

Павел спорить не стал:

– Тебе видней…

Старик от души рассмеялся. Павел опешил:

– Что ты?

– Прости, вспомнил, – он опять почесал свой плохо выбритый подбородок, и пояснил. – Живёт в нашем колхозе бухгалтер Иосиф Бланк, как ты, наверное, уже догадался, еврей. Каким ветром несчастного в эдакую глухомань занесло, одному Богу ведомо, только есть у него замечательный девиз: "Пожалуйста, не улучшайте мне жизнь!" Так и ты… Вылитый Иосиф Соломонович!.. Сколько лет за "колючкой"? Ну-ка, сосчитай.

– Если вместе всё сложить, почти девятнадцать получится.

– Ишь ты!.. Вроде совершеннолетия, – старик покачал головой. – Поди, напрочь отвык от вольной жизни? Ну, признавайся, отвык ведь.

Павел в ответ только улыбнулся:

– Отвык, отче. Твоя правда.

– Смешно… После всего, что тебе пережить довелось, тебя вроде и напугать уже нечем. Оказалось, есть чем. Ты воли боишься!.. А впрочем… – он вдруг посерьёзнел. – Тяжкие испытания пошлёт тебе Господь. Великие негоразды ещё не раз пережить придётся… Чует сердце.

Павел вздохнул.

– Неужто ещё?.. Не довольно ли будет?..

– На всё воля Божья. Ты только духом не падай. Господь, Он милосерд… Вспомни, как митрополит Филарет молился: "Господи, Ты един ведаешь, что мне потребно. Ты зришь нужды, которых я не знаю…"

– "Зри и сотвори по милости Твоей…" – закончил Павел.

Старик потрепал его по плечу:

– И я тебе так скажу: уповай… Договорились?..

– Договорились, – усмехнулся Троицкий.

– А у меня к тебе просьба личного порядка, – сказал отец Серафим и полез во внутренний карман ватника. – Ты у нас скоро вольным сделаешься, не сегодня-завтра отпустят тебя на все четыре стороны, а посему прошу: в городе будешь, отправь письмишко на волю, – и он протянул Павлу сложенные вчетверо листки бумаги. – Извини, конвертом я не обзавёлся, так ты, сделай милость, потраться на старика. Адрес я тут на обратной стороне написал.

Павел молча кивнул, взял письмо, и с минуту они просидели, не глядя друг на друга, каждый со своим.

– А теперь ступай, друже, начальство небось тебя совсем заждалось. Сердится.

Отец Серафим слегка подтолкнул Павла и, пока тот брёл по пустынной улице, крестил вслед.

Нынешняя осень в Дальних Ключах выдалась хотя и поздняя, но гнилая, промозглая. Небо затянули низкие тяжёлые тучи, и вот уже вторую неделю не переставая лил мелкий, занудливый дождь. Земля, напитавшись влагой, разбухла и, расползаясь под ногами, смачно сопела, вздыхала, чавкала. Жирная, маслянистая жижа налипала на сапоги, отчего те пудовыми гирями висели на ногах, и на душе было так же пасмурно и тоскливо.

Тяжело передвигая ноги по скользкой дороге, Алексей несколько раз останавливался, чтобы перевести дух. Сидевший в теле осколок немецкой мины с годами всё чаще давал о себе знать. Вот и сейчас так остро кольнуло в сердце, что он невольно охнул и замер, прижав руку к груди: прислушивался, не кольнёт ли ещё. На смену пришла тупая, ноющая боль.

Когда весной 44-го он очнулся в госпитале, увидал склонённое над ним строгое женское лицо в белой докторской шапочке и откуда-то издалека, совсем из другого мира, услыхал изумлённый возглас: "Ты смотри – жив бродяга!" – то подумал, что это всего лишь сон, видение, мираж. Военврач второго ранга Наталья Григорьевна Большакова не верила своим глазам. 16 осколков достала она из груди этого уже немолодого человека, а вот 17-й тронуть не решилась. Как показал рентген, крохотный кусочек чёрного металла накрепко застрял прямо в сердечной мышце. "Как себя чувствуешь, герой?" – в её прокуренном, хрипловато-надтреснутом голосе слышалось неподдельное восхищение. С трудом ворочая онемевшим языком, Алексей прошамкал: "Лучше не бывает…" И улыбнулся. Конечно, то, что он изобразил на своём лице, даже с большой натяжкой трудно было назвать улыбкой, но Наталья Григорьевна всё поняла и расхохоталась в ответ. "Дорогой ты мой! С меня бутылка!.. Давай, Богомолов, поднимайся скорей, и мы твоё второе рождение отпразднуем! Согласен?" – и, не дождавшись ответа, вдруг низко наклонилась к нему и крепко по-женски поцеловала. Прямо в запёкшиеся растрескавшиеся губы.

А через две недели они уже сидели в ординаторской, пили неразбавленный спирт, наперебой открывали друг другу свои не слишком удачливые жизни. Пили, не чокаясь, за погибших родных и друзей. И, торопясь, словно опаздывая куда-то, говорили, говорили, потом замолкали надолго, и опять говорили, и смеялись, и плакали… И любили… Договорились встретиться после войны, Алексей усмехнулся: "В 6 часов вечера…" Но… не встретились. Не сложилось… Что ж, бывает…

"Где ты, спасительница моя? Жива ли?.."

Уняв боль в груди, Алексей двинулся дальше. Подойдя к церкви, он тщетно попытался отмыть приставшую к сапогам грязь в разлившейся у порога луже, но, сколько ни тёр кирзу пучком пожухлой травы, ничего толком не добился. Только руки испачкал и рукава плащ-палатки замочил. Он скинул сапоги на крыльце, достал из глубокого кармана связку ключей но, прежде чем открыть храм, тщательно осмотрел тяжёлый, ещё дореволюционной работы амбарный замок с секретом и тайные, одному ему известные ловушки – не пробовал ли кто отомкнуть или взломать дверь?