Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках

– И чеши отсюда. И джинсы свои забери. А рубашка твоя выстиранная в ванной сохнет. Ничего, на улице тепло. Обсохнет… Михал Федорович, какой сакральный смысл заключается в названии «площадь Обрезания»? И нельзя ли применить это обряд к отдельным русским людям? Иди-иди… А это не мое дело куда… Туда, где оставил майки… Да, Михаил Федорович, а каким ножом делают обрезание? И в каком месте? Под корешок? Или можно немного оставить?.. Я тебе, что сказала, гад?… Иди-иди… А вот сейчас!..

И опять раздался всхлип. Но очень уж решительный. С прямой скрытой угрозой.

– Стой, детка! Ни в коем случае не под корешок! Это тебе не елочка. А то с чем он к тебе вернется в очередной раз? С осиротевшими джинсами? Так что пусть идет… Он недостоин обрезания! Раз он такой!.. Нам на него наплевать!.. – поднялся я до высокого пафоса, с которым в кино «Александр Невский» хор сзывал русский народ на Ледовое побоище, пафоса Михаила Юрьевича, призывающего русский народ умереть под Москвой, к вам обращаюсь я, друзья мои, и так далее. Вплоть до мобилизации куда-нибудь против кого-нибудь. А напоследок я перешел на патетический визг:

– Гони его! Мы нам другого найдем!

И услышал в ответ тихий всхлип:

– А я не хочу другого…

Ну что ты будешь делать!.. Я от этой чувихи сойду с ума… От этих сумасшедших перепадов. И почему-то каждый раз это происходит у нее в 3.17 ночи. И каждый раз она будет звонить мне с каким-нибудь идиотским вопросом, на который я буду так же идиотски отвечать, зная, что через пять минут он, сучара, как бы случайно проведет пальцем по ее позвоночнику, а утром эта дуррррра в очередной раз побежит покупать очередные майки. Потому что предыдущие «украли в спортзале, унесло течением реки Серебрянки во время сплава, застряли в пробке, попали под электричку „Москва – Можайск“, сгорели на торфяниках, уехали по обмену в Колумбийский университет, стали нелегалами СВР в Капо-де-Верде…».

Этим дело бы и закончилось. Если бы я сам не задумался, почему я, ни секунды не колеблясь, назвал центральную площадь Иркиной квартиры «площадью Обрезания». Ведь что-то же должно было щелкнуть в моей седой голове, чтобы это название откуда-то появилось, прилепилось намертво, чтобы я и другие жители Города восприняли его как абсолютно органичное и не задавались вопросом почему. А почему небо – небо, мадам Пеперштейн – мадам Пеперштейн, а портной Гурвиц, совсем наоборот, – Гурвиц. А когда неумеренный в своих мудрствованиях горожанин уж очень особо допытывался, почему площадь Обрезания – площадь Обрезания и вышеприведенные доводы разума на него не действовали, то тогда звали на помощь равви Шмуэля, и тот, внимательно выслушав вопрос, опускал очи долу (или у евреев это как-то по-другому звучит?), потом поднимал их горе (или у евреев это как-то по-другому звучит?) и только потом устремлял их в душу проезжего зануды и отвечал вопросом на вопрос (именно так это и звучит у евреев):

– А вы никогда не задумывались, почему после «три» идет «четыре», а не «пять», «двенадцать» или «сто двадцать четыре тысячи восемьдесят шесть»?

Приезжий от этого вопроса обалдевал и, в свою очередь, отвечал вопросом на вопрос (даже если он и не был евреем):

– А при чем здесь это?

– А при чем здесь почему площадь Обрезания называется площадью Обрезания?

– Ну как при чем…

– Вот и я вас спрашиваю: как при чем?..

После этого не горожанин терял суть проблемы и ловил себя на мысли, что площадь Обрезания – это площадь Обрезания, и только крайнему идиоту, коим он и являлся до встречи с равви Шмуэлем, мог прийти вопрос, почему это так, а не иначе.

Но после очередной ночной беседы с девицей Иркой Бунжурной я счел необходимым найти объяснение, почему я назвал ее, девицы Ирки Бунжурны, площадь площадью Обрезания. Думаю, что к завтрашнему утру я это объяснение найду. Или оно найдет меня.

И вот завтрашнее утро настало и наткнулось в моей голове на объяснение.

В старые времена, когда Господь только создал Землю и она Ему еще не успела наскучить, людей было мало. Так мало, что Господь знал всех по именам. Да и как Ему не знать их по именам, когда Он их сам назвал. А потом людишки плодились и размножались, и Господу стало трудно упомнить всех, – а куда это годится, рассуждал Господь сам с собой на досуге, которого у Него было предостаточно. А почему, спросите вы меня, почему это мы работай-работай, а у Него, видите ли, досуг? А потому, отвечу я вам, мало того, что Он создал вас, дал возможность размножаться – не без удовольствия, замечу, – окружил ваше размножение чудесной экологической действительностью, а птички соловьи-тетерева как поутру поют, так заслушаешься, а то, что потом хлеб в поте лица, а рожать в муках, – ну так что ж вы хотите, за удовольствие приходится платить, чать, не в раю живем, а тут, на Земле, которая чудо как хороша, – так почему бы Господу и не отдохнуть? Ибо суббота для нас – суббота, а для Господа суббота – Суббота! Чувствуете разницу?.. А если не чувствуете, то говорить мне с вами, а тем более писать для вас, просто глупо, так как пишу я исключительно для чувствования, а не ума для.

И вот Господь сосредоточился, окинул взглядом землю Ханаанскую (она как раз на глаза попалась) и увидел там мужика еврейской национальности, а других, кавказской, скажем, еще не было. А русские появились чуть ли не позже всех, отчего до сих пор страдают и чуть что – сразу обижаются на все человечество, за исключением, скажем, северных корейцев и палестинцев. А Господь этим делом удивляется, так как (Он это точно помнит) именно северных корейцев Он не создавал. За палестинцев тем более удивляется, потому как по созданной Им Палестине шастало много разных национальностей людей, которых (Он точно помнит) Он создал, а вот палестинской национальности людей (это Он тоже помнит) среди них ну никак не было. Он мне об этом говорил. У меня тогда бессонница была, и я от нее таблетки пил, но бессонница их игнорировала, а вот мозги не игнорировали даже очень. Поэтому долгими бессонными ночами с Ним и разговаривал.

А с кем еще, когда тут у нас по ночам принято спать? А раз принято – то и спят. Ну разве что пописать выскочат. Но в это время они почему-то к душевному разговору о палестинской национальности расположены не были. Дежурно пожурчат – и опять в койку, и ты опять остаешься наедине с Богом.

Так вот, этого мужика еврейской национальности звали Авраам. Раньше Господь имел с ним кое-какие дела, о чем и слова написаны, и картинки нарисованы, и скульптурки порублены. Но не все всё знают, потому что не все слова понаписаны, не все картинки понарисованы и не все скульптурки порублены. Потому что не у всех была бессонница, не все глохтали таблетки и не у всех таблетки встречали у мозга радушный прием. И значит, Господь когда-то сказал Саре (жене Авраама), что она родит сына Исаака, а она сказала об этом Аврааму, и Авраам познал Сару, хотя уже давно не занимался этим делом, и я его могу понять, потому что вряд ли я, к примеру, смогу (я не говорю – не захочу) познать какую-либо женщину, тем более жену, когда чего там познавать за семьдесят лет жизни. Но Господь сказал – Авраам сделал. И ничего. Тогда он снова познал Сару. И обратно ничего. И я уж не знаю, сколько раз он ее познавал, но, кроме тяги евреев к знанию, из этого ничего в смысле сына не вышло. Тут уж Господь призадумался. Как же так, мол? Что же это, мол, такое? И как это, мол, объяснить? И перед всем еврейским народом стыдно!.. И тогда Господь отозвал Авраама в сторонку и сказал: