Александр Ломтев - Лента Мёбиуса

На следующий день они пришли к цеху ещё раньше. Она ждала их…

…Кожа у неё была прохладная, но приятная на ощупь. Она позволяла себя гладить, и мальчики однажды принесли гребень и расчесали её зеленоватые волосы. Странные это были дни. Мальчики жили словно во сне. Утром, наскоро выпив по кружке парного молока с пирогом, бежали на улицу, встречались на краю посёлка и окольными путями – чтобы никто не выследил – пробирались к зеленоволосой.

Домашние заметили перемены, однажды вечером отец старшего подозвал его: да ты не куришь ли? А ну-ка дыхни… Нет, табаком не пахло – от сына, пахло свежей травой, речной водой и горячим солнцем. Влюбился, решил отец. Младший разговаривал по ночам, но бормотание его было смутным и непонятным. На всякий случай вызвали врача, измерили температуру, но мальчишка был абсолютно здоров. Возраст такой, заметила врач.

Опаснее всего были дворовые приятели. Несколько раз мальчики замечали слежку, и тогда они шли на луговину, ложились на высоком берегу реки и просто загорали. Преследователям вскоре становилось скучно, и слежка прекращалась.

И снова они сидели у чана, смотрели на зеленоволосую, и время протекало сквозь них. Они слышали, как растёт крапива в горячих кирпичных развалинах, чувствовали, как наливаются и чернеют гроздья черёмухи, как тяжко гудят усталые, гружённые пыльцой и нектаром пчёлы, как ветер перебирает осоку и камыш в заводи, видели, как купол неба, медленно наливаясь синевой, поворачивается от утра к закату и как в этой густеющей синеве разгораются первые звёзды. И через силу расходились по домам. И просыпались с восходом каждый в своей постели в одну и ту же секунду от голубиного воркования, забывая свои удивительные неясные туманные сны. Они почти не разговаривали. Слова были не нужны: мир был ясен и прозрачен, стоило только взглянуть, и суть любой вещи всплывала со дна. Становилась понятной и живая текучесть воды, и непоколебимое терпение камня, и грусть уходящих дней… Во всём был свой потаённый смысл: в далёком лае собаки в посёлке, в беге изменчивых облаков, в бликах воды под косыми лучами солнца сквозь дырявую крышу, в каждой танцующей в этих лучах пылинке. И сам ты одновременно – и эта пылинка, и целый мир.

Лето вслед за солнцем катилось к августу, и они старательно прятали в глубине сердца неясную тревогу..

Однажды ранним утром в посёлке поднялась суета. Мальчики выбежали на улицу и почувствовали неладное. Встретившись в обычном месте, бросились к развалинам завода, но почти сразу наткнулись на глянцевитую полосатую красно-белую ленту, натянутую поперёк дорожки, по которой они обычно бежали к реке. Полицейский, стоявший за лентой, махнул им рукой – нельзя! Мальчики бросились в обход, но и тут натолкнулись на людей. Свернули к заросшей заводи, но и там копошились люди.

Стало ясно, что ни тропинкой, ни рекой, ни лесом к развалинам не пробраться. Заводик окружили плотным оцеплением люди в пятнистой форме с короткими автоматами в руках. Удалось подобраться лишь к черёмуховым зарослям над заводью. Сквозь густые ветви мальчики видели, как среди развалин шныряют люди в белых и зелёных комбинезонах, а у ворот, к которым расчистили проезд, стоит большая пятнистая машина с антеннами на крыше. Вскоре беготня усилилась, и несколько человек понесли в машину большой серый ящик. Вдруг над лесом, над заводью пронёсся тонкий тоскливый крик. Такой необычный и жалобный, что все – и мальчики в черёмуховых кустах, и камуфляжники из оцепления, и несущие ящик – на несколько мгновений оцепенели. Потом крик повторился и словно подстегнул несущих ящик, и там, у развалин, засуетились с ещё большей энергией.

Позже, к вечеру, когда развалины опустели, они долго стояли над пустым чаном и молчали. Младший вдруг заплакал, старший положил ему руку на плечо и потянул к выходу. Они пробрались сквозь черёмуховые заросли, вышли на окраину посёлка, постояли немного и молча разошлись.

Потом они выросли, обзавелись семьями, вышли, так сказать, в люди. Повзрослев, продолжали дружить, любили порой посидеть за коньячком, поболтать о жизни. Но ни разу с тех пор, ни единого разу не говорили о том, что было.

Московский физик-теоретик Егоров не верил в Бога, в народные приметы и был, несмотря на свое крестьянское происхождение, совершенно не суеверным. К тому же, физик-теоретик Егоров был занудой-холостяком. Женой ему была работа, а детьми – то, о чем в открытой печати говорить не рекомендуется. Как-то раз в командировке в маленьком городке Арзамасе, где ученому-физику уровня Егорова, казалось бы, и делать-то нечего, его на вечерней прогулке от учреждения к гостинице схватила за руку цыганка. В другое время Егоров сурово осадил бы представительницу кочевого племени, так любимого некогда Пушкиным. Но в этот вечер у физика было довольно редкое игривое настроение, спешить было некуда и он дал себя задержать, намереваясь придавить цыганку собственным интеллектуальным превосходством. Поиграть с ней, как кот с мышкой. А цыганка, как и положено, начала пророчить ему всяческие блага, приговаривая обязательное «позолоти ручку». Цыганка уже почувствовала, что клиент попался удачный – не шарахается, смотрит хоть и с кривой, но улыбкой, вроде бы не жадный, и, кажется, недалекий. Она вилась вокруг теоретика и пела:

– Будешь богатый, яхонтовый мой, здоровье твое будет хорошее, женщина тебя полюбит – красавица! На работе… Ты кем, дорогой, работаешь? Физиком? Ой, какое открытие физическое сделаешь – премию Нобелевскую получишь, серебряный, вспомнишь меня ягода моя зрелая… Позолоти ручку…

– Ну, хватит этой чепухи, – прервал, наконец, сладкие потоки физик Егоров. – Если ты настоящая гадалка, скажи мне, когда я умру!

– Ой, сладкий мой, ой, яхонтовый, да зачем же тебе это? – цыганка испуганно замахала руками. – Не положено человеку знать свой смертный час.

– Не можешь, ну так не забивай людям голову, – презрительно кривясь, осадил, наконец, цветастую тетку физик, – и не приставай к прохожим, шарлатанка!

– Я шарлатанка!? – уперла руки в боки цыганка. – Да я тебе твою смерть в два счета предскажу, только как ты жить будешь? Думаешь это весело – знать, когда тебе умереть предстоит?

– А ты за меня уж не волнуйся, – подначивал Егоров распалившуюся цыганку. – Гадай, давай!

Тут цыганка вдруг посуровела и стала чрезвычайно серьёзной. Она взяла руку физика-теоретика и сначала очень внимательно вгляделась в линии жизни, на первый взгляд, совершенно беспорядочно разбросанные по ладони, а потом закрыла глаза и притихла. Физик почувствовал вдруг покалывание в ладони и даже легкое головокружение. «Внушение, – подумал Егоров, – примитивный гипноз». Наконец цыганка открыла глаза, глубоко вздохнула и печальным севшим голосом сказала: