Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной

– Попросить надо будет, чтобы слова списал. Эту я даже и не слышал. Мотив красивый, – рассуждаю.

Умолк Костя. Уронил в избе что-то – стукнуло. Одежду, наверное, ищет. Или – заначку – на опохмелку.

В окно высунулся, огляделся, меня вытаращенными, как у лемура, глазами обнаружил и кричит:

– Мою не видел?!

– Нет! – говорю и головой еще мотаю: дескать, не видел.

– А день сёдни какой?!

– Дождливый.

– Я про число. Дождливый-то чё, вижу.

– Двенадцатое.

– А это утро или вечер?!

– К обеду дело… Коськантин.

– Хрен и… по небу-то… поймешь, – говорит Коськантин . И говорит – себе уже, наверное, не мне: – Петров день, мать честная, у людей праздник, у Пашки Голублева именины, а я… Куда она, мурлетка, задевала всю одежку?.. Вернется, космы расчешу… Ишь, научилась, сучка драная… Спуску не надо ей давать… а то привыкнет. Я тут… как тока что родился, то ись как мама родила… А день недели?! – спрашивает у меня.

– Суббота, – отвечаю.

– Ох, елки-палки, – говорит.

Покинул проем, исчез из виду. Опять там, в доме, что-то ухнуло – упало. Вряд ли что сам – звук металлический, не костяной. Возможно, таз. Или – кастрюля.

Сухой Костя, поджарый. Кто-то дал ему когда-то прозвище: Кадык с глазами – не забылось. Кадык и вправду у него – как кулак в шерстяной варежке – объемистый и волосатый. Когда пьет Костя водку прямо из бутылки, запрокинув голову, на кадык его глядеть страшно – из горла рвется, в челюсть ему долбит – зубы звенят об горлышко бутылки; на горле кожу как-то не порвет. Роста Костя среднего. Мосластый. Глаза у него светло-серые, большие, круглые и всегда раскрыты так широко, будто кто его за ляжку сзади щиплет постоянно. Ресницы длинные – как у теленка. Не моргает, а хлопает. В костер упал раз – опалил их. Долго после отрастали. Но по краям теперь уже не черные, а желтые. Взгляд у него, когда он трезвый, доверчивый, как у ребенка. Выпьет Костя немного, глаза его еще шире распахиваются – дальше уж некуда, как кажется. Боишься – выпадут. После, как перепьет, сужаться начинают, пока совсем уж не закроются. Спит он иногда, как рассказывают, кто наблюдал это случайно, с открытыми шарами , словно опасается, что потолок обрушится вдруг на него, – помимо снов, следит еще за этим. Тогда, говорят, так, когда спать ляжет, меры не добрав. Скорее – свалится, чем – ляжет. Ну кони тоже спят с открытыми глазами и даже стоя.

И слово вспомнил: ветроуказатель . У вертолетчиков – дурак .

Слышу:

Скрипят железные колеса тележки под угором, за шабалинским огородом. Мама с Нинкой возвращаются с Бобровки.

Наконец-то.

Куртюмка ближе, чем Бобровка, на виду вон. Но в ней свиньи и коровы с утра еще всю грязь со дна подняли. Не захотели мама с Нинкой полоскать в ней.

Пошел в ограду. Следя краем глаза за петухом, чтобы не прозевать его коварную атаку сзади – вдруг да очнется от оцепенения, – открыл воротца во двор. Одна за другой неспешно выбредают курицы из плена. Вялые. Подторапливаю. Претензий мне не высказывают, недовольства не выражают. Сразу и начали: клю-дрись, клю-дрись… видать, лепешкой об-кормились.

Пошел навстречу маме и Нинке. Помог им в гору тележку вкатить.

Перед воротами остановились. Мама на лавочку присела.

– Ох, запыхалась, чуть передохну… Но! – говорит. – А кто окно-то в шабалинском доме выставил? Да целиком-то.

– Хозяин, – говорю.

– Костя?

– А кто ж еще?

– Нина, ты сядь.

– Я не устала.

– Как не устала, на ногах все… Сразу и не заметила… Еще не лутче… Опять Наталья заперла?

– Арестовала, – говорю.

– Весело живем, – говорит мама.

– Рыба на речке плещется, – говорит Нинка. – Крупная.

– Пусть, – говорю. Понимаю, что издевается.

– И ты утерпишь? – спрашивает мама.

– Вы же вчера мне запретили.

– Ну, на часок-то можешь сбегать… Не как всегда – до ночи на реке. Косить начнем, не до рыбалки тебе будет.

– Начали уже, – говорю.

– Ты уж смирись… Ну, как погода… та покажет. Свалить-то много можно, а сгниет?..

– Каждый год, – говорю, – накашиваем… Чё сгниет-то?

– Год году рознь, – говорит мама. – Всяко бы-ват… А ну как заненастит.

– Пойду, схожу… тут, ненадолго.

– Куда? – спрашивает Нинка.

– На Кудыкину гору.

И все ей надо знать, Варваре любопытной.

– А ты на кухне не подмел?

– Тебе оставил.

– Я проверю.

– Где мы, – говорит, вставая, мама, – белье будем развешивать?.. В ограде?.. Сильный польет, убрать, поди, успеем?.. Пока, чуть сеет-то, не страшно.

Пошел я, думаю: «Развешивайте. Тут-то и без меня уж справитесь, надеюсь».

– Долго не ходи, – говорит вслед мне мама.

– А чё? – спрашиваю.

– Обедать будем.

– Да я скоро.

Иду.

Народу на улицах мало. Как ночью. Кто-то на покосе, кто-то из дому только по нужде какой выходит – погоду такую не любит. А кто-то и в отъезде – тот же Рыжий.

Но овцы бродят, в стайках не сидят. Табун сгрудился возле клуба – окурки, разбросанные курильщиками, смачно поедают – лакомство. Собаки слоняются – те, что деревни никогда не покидают, – делать им нечего – бесцельно.

У нас на улице мурава. По тракту грязно. В сапогах я – мне не страшно.

Дома все черные – отволгли.

Хожу быстро – дошел скоро. «Не до Киева, – сказала бы Марфа Измайловна. – Не до святых палестин». Все тут у нас – в кольце из ельника, как в обручальном – в том пальцу тесно, нам – в Ялани. Но не в обиде.

На почте тетка Таисья Плетикова, почтальонша, Анна Павловна Колесникова, начальница почты, ну и Наталья, Костина жена. О чем-то громко и посмеиваясь разговаривают. Не вникаю.

Поздоровался. Ответили.

– Нам чё есть? – спрашиваю.

– Подожди, еще не разобрали, – говорит тетка Таисья. – Чё ли, письмо ждешь от кого-то? От невесты?

– Журнал «Знание – сила», – говорю. – Прийти должен.

– Журналам рано, в конце месяца. Не два же раза… Вы же получали.

– Забыл.

– Забы-ыл.

– Я на крыльце, там посижу… если газеты…

– Можешь и тут, не помешашь нам.

Вышел. Сел на перила.

Напротив, через дорогу, дом Гаузеров. Пятистенник. Под шифером. Штакетник у палисадника крашеный – в три волнистых полосы: синяя, желтая и голубая – как на неведомом мне чьем-то флаге. В палисаднике растут диковинные цветы в клумбах, рябина и кусты смородины. Во влажном воздухе – пахнет особенно от них – вдыхаю. Витьки Гаузера, одноклассника моего, не видать – то перед домом с мотоциклом бы возился – лишь языком его не лижет, мотоцикл; мог бы, в постель бы с ним ложился. С отцом, наверное, на покосе. По ограде мать Витькина ходит – тетка Лотта. Маленькая, но шустрая. Гусей кормит. Гогочут. Говорит тетка Лотта что-то на смешанном – русско-немецком. Гот , и другое тут же слово, но уже наше, нехорошее. Смысл понятен: теги, идите, мол, сюда, вас, окаянных, не прокормишь. Рядом дом Есауловых – как вымер. Андрюхи тоже не видать. И в остальных домах, в том и в другом ряду по улице, жизнь нынче будто прекратилась.