Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной

Метрах в десяти за ней следом – словно они, оставив все дела, сыграть на старости удумали вдруг в догоняжки – дядя Федя, муж ее, хромает. Стегно на фронте у него прострелено и сухожилие повреждено дошаверёдно . Вовсе уж что-то ногу эту нынче волочит он, будто совсем служить та отказалась. В кирзовых запыленных сапогах. Без сетки, без кепки. Волосы редкие взъерошились на темени. В руке батог – с ним никогда не растается.

Дух захватывает – смотреть на них больно. И чем поможешь? Свои им ноги не отдашь. И силы тоже. Что-то спросить у них – они в упор меня не замечают.

Был раньше дядя Федя конюхом в яланской больнице, теперь сдымщик, химдымовец , по-нашему. Я вместе с Лехой Стародубцевым, их сыном, работал прошлым летом у него в помощниках. Дядя Федя, с утра пораньше, пока не жарко, ковылял по тайге, сосны подсачивал, потом в прохладной избушке на берегу Малого Соснового ручья сидел, обед нам готовил, а мы с Лехой тяжеленные двенадцатилитровые ведра-котелки с живицей таскали по лесу и наполняли ею расставленные в разных местах среди сопок деревянные бочки. Заработали неплохо. На магнитофон «Айдас» мне хватило. И маме еще отдал, едва от гордости не лопнув, рублей двадцать. Про гордость так уж, пошутил. Просто потратить их на что, не мог придумать.

Было их, Стародубцевых, в Ялани, говорят, четверо братьев. Троих на войне вышшелкало , а дядя Федя, хоть и покалеченный вот, но вернулся. Жена его, тетка Матрена, родственница Чеславлевым, сестра двоюродная дедушки Ивана. Лет ей под шестьдесят, наверное, не меньше. А дядя Федя еще старше. Или так выглядит. Леха у их родился позна .

Скрылись они, дядя Федя и тетка Матрена, за углом полуразвалившегося щитового барака, бывшего матаэсовского общежития механизаторов.

Ну, думаю, может быть, кто-то застрелил корову их, бодливая она, – выстрел-то слышали мы, когда были на покосе, – ребенка где какого, может, напугала? В пылу-то, мало ли бывает.

Дальше иду. Предполагаю разное.

Дошел до дому. Бидончик с малиной поставил на крыльцо. В ограде водой – плохо, что уже нагревшейся на солнце, – из бочки сполоснулся – освежился. Сел на чурку под навесом.

Сижу. Ладони разглядываю – уже не ярко-алые, а бледно-розовые.

Колян уже тут. В одних трусах. Посреди ограды, босыми ногами на муравке, гирю двухпудовую, глаза пуча и щеки надувая, то левой рукой, то правой выжимает. Не наработался. На мой бидончик покосился.

«Ага, – думаю, – на дармовое-то обрадовался».

Петух стоит напротив – неотрывно смотрит на Коляна. Пригнул голову, крылья чуть приспустил, клювом – тем будто целится.

«Ну, налетай же».

Медлит что-то.

– Глаза, – говорю Коляну, – вылезут.

– Молчи, – говорит.

– Пуп развяжется.

Петух не радует меня, надежд моих не оправдывает – скучно. Поднялся я с чурки, в избу подался.

Скоро и Колян туда явился.

– Нагишом он… Ты хоть штаны-то бы накинул, – говорит ему мама.

– Во, – говорит Колян, выворачиваясь, как собака, когда вылизаться хочет или блох на себе подавить, головой назад и показывая пальцем место красное на голой ляжке, – петух клюнул… Только отвернулся.

«Как хорошо-то, – думаю. – Не зря живет пернатый, оправдал надежду… Жаль, не при мне возмездие свершилось». И вслух бы что-нибудь еще добавил, да языком лень шевелить и слов тратить не хочется.

– Еще ни баще, – говорит мама. – Зеленкой смазать надо… или спиртом. Зеленка где-то же была. Нина, ты помнишь?

Нина увязла носом в книжке, близорукая, – не слышит будто.

– Да ладно, – говорит Колян.

Он букву «эл» неважно произносит, и получается: да вадно .

– Вот тебе и ладно… как зараженне-то пойдет.

– Да поцарапал просто… не до крови.

– Парень спрятаться хотел.

В чистом поле – не успел.

В чистом поле не успел —

На него петух насел, – пропел я. Сижу на диване. Передразнил брата: – Да вадно.

– Зарубить его надо, – говорит мама.

– Нет, – говорит Колян. – Пусть живет.

– Ни в коем случае, – говорю я. – То кое-кто совсем расслабится.

Ушел Колян в другую комнату, вернулся одетым. В синих трико и в клетчатой рубахе. В той же комнате и причесался. Стоит, сияет, радостный, как именинник.

– Прилизался, – говорю.

– В шахматы сразимся? – предлагает мне. Трясет коробкой.

– Нет, – говорю. – В шахматы летом не играю.

– Мозги расплавились?

– Ага.

– Оно и видно.

– Тем более, – говорю, – с предателями.

– А я-то чё тебе?! – Глаза у него большие, серо-голубые, круглые – как блюдца. Уставил их на меня, как локаторы на неопознанный объект – определяет.

– Ты не смотри так на меня, то… как влюбился. Зачем, – спрашиваю, – сказал, во сколько утром я пришел? Не мог соврать?

– Не мог…

– Какой он честный!

– Папка и сам проснулся рано, слышал… Нинка?! – говорит Колян.

– Давай, – соглашается Нинка, из книжки носом не вылазя.

«Вот и играйте».

Расположились они за столом. Колян фигуры расставляет. Нинка главу или страницу дочитывает.

– Я белыми, – говорит Колян.

– Ладно, – говорит Нинка и, заложив засушенной ромашкой, закрывает книжку.

– Проиграешь, – говорю Коляну.

– Иди отсюда, – говорит Колян. – Под руку не каркай.

– Продуешь вовсе… без свидетелей.

Ужин Нинка приготовила. Какой, узнал уже: окрошка. А на второе – огурцы свежего засола и картошка в мундире. Квас на запивку.

Ждем папку. Нет его и нет. Как Германа.

– Мама, – говорю, – есть охота, умираю.

– Не умрешь. Отец придет, – говорит мама, – все вместе за стол сядем. Чё это выдумал, по одиночке?

– Умру с голоду, – говорю, – пожалеете.

– Не болтай, дурачок, – говорит мама.

Колян с Нинкой молчат – в доску вперились, как вумные.

– Колян, – говорю, – ходи конем.

Не отвечает.

– Сдавайся сразу.

Вышел я из избы. Направился в гараж. Дверь за собой не закрываю, чтобы светлее было в моем логове – окон-то нет в нем.

Транзистор включил. Диапазоны поменял. Настройку покрутил. Сплошное щебетание китайское. Как в клетке. Тут же и выключил. Повалился на раскладушку, достал из-под подушки письма Танины. Их уже три. Читать не стал. Наизусть помню. Держу их, письма, на груди. Под ними сердце – слышу, как колотится, – оно читает: Здравствуй, Олег! Несколько дней – давно уже не виделись… Мы вчера с Дуськой… небо было светлое… и та звезда, которую…

Уснул.

Разбудил меня Колян, позвал ужинать.

Все уже за столом. Папка только по избе, скрипя половицами, ходит. Мрачный, как власянница .

– Чё случилось? – спрашивает у него мама. – С зародом чё-то?.. Не упал ли?

Вышел отец из избы. Как из окружения – вырвался. Занавески колыхнулись. В ограде, слышим, громко плещется. Вернулся. Мокрый, как люша , по его же выражению. Из маминых рук принял полотенце. Яростно им начал утираться – кожу содрать с себя будто решил. С шеи – особенно. И с пальцев. С каждого отдельно. Ногти с них как-то не сорвет и из ладоней как-то их не выдернет. Уж вытирает их да вытирает. Не первый раз, всегда так делает. Привычно. А странность в том, что никого из нас он словно и не замечает, нас будто нет, и губы плотно еще стиснул – что ничего хорошего, как правило, не обещает. Уж не на Марсе ли американцы теперь высадились?