Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной

Благополучно завершили спуск.

Снасть приготовил быстро, стал блеснить. Не спиннинг – дома тот оставил, его для Тахи берегу – и далеко, хотя б до стрежня, не забросишь. Вожу вдоль берега – по-скромному. Раз протянул, другой. И щука вышла. Да огромная. Бурун пенистый на воде, как кит хвостом, устроила. Перед блесной остановилась – не взяла. Ушла куда-то, как подлодка, исчезла медленно – как растворилась.

Ноги у меня затряслись, в коленях подло завибрировали, как на расхлябанных, испорченных шарнирах – как бы совсем не подломились.

Ну, думаю. И:

– Видел? – спрашиваю у Коляна.

– Чё? – говорит. Сидит рядом, на выскори разлапистой, сюда когда-то принесенной в паводок – откуда-то. Голову запрокинув, в небе пасмурном на коршуна смотрел – над речкой кружит тот – стервятник. Едва отвлекся.

– Ничё, – говорю. – Иди живца лови.

– А чё случилось?

– Зевать не надо. Спать сюда пришел?

Встал Колян, ворчун, – бормочет что-то. Размотав удочку, без удилища, насадив на крючок червяка, направился к приплеску.

Вижу:

Рыбачит – смех и только. Выдергивает да закидывает, выдергивает да закидывает, и все впустую.

– Скоро ты там?! – кричу ему. А сам блесну вожу – вдруг еще выйдет – без надежды.

– Срываются! – кричит в ответ, не отводя взгляда от поплавка.

– Уж пескаря, – сержусь, – не можешь выудить!

– Да клеву нет!

– У пескарей-то?! Голой рукой давно бы уж поймал!

Вытащил все же одного – сумел как-то. Хватал, хватал в воде его рукой – вроде не выпустил. Идет ко мне, зажав, несчастного, в ладони.

– Не задуши! – кричу.

– Не задушу!

– Как гада, стиснул вон… рука аж, вижу, побелела.

– Я же не негар!.. Побелела. Всегда такая, – говорит.

– Всегда такая… Как клешня… Кишки, – кричу, – не выдави у рыбки!

– Не выдавлю! – говорит. – Чуть лишь, как бабочку, держу!

Глаза – плошками, под теперешнее небо цветом подмазались – серые, и им как будто – небом – смотрит.

– Ага, он держит…

– Да, держу.

– Тогда не вырони! – кричу ему. – Как бабочку… то выпорхнет!

– А ты не каркай, – отвечает. – То, – говорит, – не задуши, а то не вырони, и чё мне делать?!

– Цепко, но бережно неси!.. Я тебя знаю. Где сила есть, там ум отсутствует.

– Сам, – спрашивает, – придумал?

– Жизнь, – отвечаю, – подсказала.

– Твоя подскажет… Бестолковая.

– Меньше болтай. И под ноги смотри! А то с копыт-то навернешься!

Идет, быстро переступая и громко скрычегая, по мокрому булыжнику – не поскользнулся бы и не упал – заторопился. Жует что-то. Уже нашел траву какую-то, съедобную, – с голоду не умрет в тайге, прокормится; и зиму всю в берлоге проваляется – только б журналов кто ему туда подбрасывал – не заскучает.

Донес. Живого. Слава Богу.

– Молодец, – говорю. – Медаль на грудь тебе повешу.

– Мало, – говорит. – Орден.

– А орден мне… если поймаю.

– А чё?

– Ничё. Ты тише разговаривай.

Освободил я от блесны тройник. К леске привязал его дрожащими руками. Пескаря, тоже трепещущего, наживил. Закинул в омут. На полводы его держу, не поднимая вверх, на дно не опуская.

Стою. На фронте будто – в полной боевой готовности.

Еще и он, Колян, – в затылок дышит мне – как враг.

– Чё, щука, что ли, выходила?

– Да подожди ты, – говорю и в бок локтем его толкаю.

– Какой противный, – говорит.

Взяла, подкравшись, тихо – как украла. Лишь повела когда, тогда только почувствовал – пескарь такую леску не утянет; это – как трос стальной, буксирный, для меня, для человека.

Дернул я с маху-то, нетерпеливый, и сломал удилище – там, на конце-то, где наживка, как будто гиря двухпудовая.

Так, с обломком его в руке, словно казак с пикой, как стоял, в чем был, в том тут же и ринулся с головой в омут – на берегу меня будто и не было.

Побултыхался.

Щуку, конечно, не поймал, хоть и пытался, но другой обломок удилища – тот, что с леской, – в руку ухватил, плыву обратно с ним, барахтаюсь, не для купания одетый и обутый. На сушу выбрался. На леске вроде никого. Я чуть не умер от отчаяния.

И он, Колян, родной мой брат, вместо того чтобы помочь, хотя бы руку мне подать, стоит, рот раззявив, глядит на меня своими обычно голубыми, а сейчас серыми глазами-плошками – будто не я из речки выбрался, а тридцать витязей прекрасных и с ними дядька их морской.

– Влюбился?! – спрашиваю.

– Кто?

– Ты!

– В кого?

– В меня.

Молчит Колян. Но рот закрыл. Опять задвигал челюстями – жевать продолжил. Заморгал.

– Чё ты все ешь?

– Горох.

– А где нашел его?

– В кармане.

Ну, думаю.

– Зашить бы их тебе.

– Тебе чё, жалко?

Потянул я за леску – в упадке духа, с полным безразличием. И сердце ёкнуло вдруг – что-то есть!

И после, помню, как во сне, все:

Вытащил. Рывком. Как будто репу за вершок из земли выдрал. Силу ее, щуки, в реке, как следовало бы, не изматывал – не до того, в полусознании каком-то действовал – в слепом азарте. Собака барсука, наверное, так добывает из норы – себя не помня. Ладно, что глубоко, до жабр якорь заглотила – хищница.

По камешнику, выгибаясь всем своим толстым, светло-золотистым телом и колотя широким и рыжим хвостом, прыгает – к воде скатывается. Повалился я на нее, как на вражину, – боремся. Едва удерживаю – скользкая. Меня едва ль не поднимает, со стороны не вижу, может быть, и поднимает – мощная. Но победил ее – утихомирилась. А сколько времени в борьбе прошло – минута, час или мгновение? – не знаю.

Колян, словно судья спортивный, наблюдал за схваткой, не свистел только, борьбу не останавливал, когда в пылу мы нарушали правила, – опешил.

И Буска лаял – это я запомнил.

Сижу. В себя, издалека как будто, возвращаюсь.

И вижу вроде, но не верится – рукой потрогал – убедился:

Лежит рядом со мной. Трофей. Почетный. Добрый, как папка бы сказал. Килограммов восемь примерно или десять – аллигатор. Трясутся ноги у меня – никак еще не успокоюсь. И без дождя весь мокрый – искупался. А зарекался: в воду, мол, больше ни ногой – из-за Ильи, пописавшего с колесницы в речки. И кровь, смотрю, с ладони капает – когда вытягивал добычу, леской порезал около мизинца. Ну, ничего, до свадьбы заживет. На мне всегда – как на собаке.

Я: мол, еще немного поблесню – а вдруг? – вот только у́дилище подыщу где.

Колян заныл: дескать, пойдем, еще такую же вот не поймаешь, а меньше – уж не интересно.

Я, поразмыслив чуть: и мне похвастаться скорее перед всеми захотелось – согласился.

Домой пошли.

Идем.

Я налегке. Колян щуку на большом и прочном, вырезанном им, но моим – сколько уж он своих перетерял, не сосчитаешь! – складником, черемуховом кукане за спиной несет, и дидилёвку ест еще при этом – где-то сорвал уже. Как успевает?

– Ну, – говорит, – ты и даешь.

– Чё, – спрашиваю, – даю?