Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной

Иду – счастливей в жизни никогда, наверное, и не был.

В Ялань вошел – дыхание перехватило. К родному дому подступил – и сердце сжалось: покосился, окнами сморщился, подсел заметно.

Тут и родители мои – вроде и ждали и не ждали . Слова как будто все забыл вдруг. Да и не выскажешь как:

Трепетно.

Но не обнимаемся – у нас не принято, – в щечки не тычемся, целуем только мертвых в лоб – такие мы, чалдоны, черствые. Но это внешне. Мама: глаза уже все, дескать, проглядели, в каждом прохожем видели тебя, мол. Стоит и плачет – подбородком. Папка – как ничего и не случилось будто. Поздоровался со мной за руку, словно с соседом, заскочившим спичек или соли попросить, и занятие свое продолжил: сидел – от ветра схоронившись – под навесом, гвозди ржавые из гнилых старых досок вытаскивал, в ящик их деревянный, специальный складывал – потом их, закорюки эти, будет выпрямлять. Совсем состарился – за шестьдесят ему перевалило.

Походил я по ограде, в огород вышел, скворцов послушал; щенок – Буску зимой машина задавила – недавно, видно, завели – с ним поиграл. Спросил у мамы: «Как назвали?» – «Да тоже Буской», – мне ответила.

Выпили мы с ним, с папкой, не дожидаясь гостей, по кружке медовухи – наварил он ее три фляги, нарочно к этому событию. Хмельная. Стопку и мама с нами пригубила. Больше не буду, дескать, – крепкая. Выпили мы с папкой еще по одной, уже без мамы. Сидим. Мирно беседуем. О том о сем. Часы тикают – слышно – так мы спокойно разговариваем. Но вот – недолго: с того с сего и перепрыгнули – поспорили. Говорит он, папка, осерчав: чё ты мне все, мол, как и эта – и рукой махнул на маму; ходит та по избе, как по лесу, улыбается, к столу подсядет, на меня, подрагивая подбородком, пристально посмотрит, снова поднимется, уйдет на кухню, – она-то, ладно, мол, безграмотная, как собака, а ты-то: Бог да Бог! – заладил тоже… Да где Он, Бог-то ваш хваленый?.. Кто его видел, мол, когда?.. Сколько живу вот, мол, еще нигде с Ним не встречался!.. Раз бы хоть, что ли, показался, пальцем бы погрозил мне, паразиту, пусть из-за облака, из-за луны ли!.. Там, на войне-то, повод вроде был: взмолись-ка вот к тебе всей армией, обосранной от страха, хоть и полком… да хоть и ротой!.. Еще: душа – придумают же чё-то…

А я океан видел – еще в ушах будто шумит он, Тихий, – и под водой подолгу находился, затылком бездну ощущал, а потому и кожей будто чувствовал, что без Него, без Бога, не сотворилось бы все это, не устроилось! Пусто и было бы. И пуста б не было! И нет Его – так я тогда зачем? Тогда и крик и слово наше – все бессмысленно, не говоря уж о молитве. Есть Бог, и значит – есть душа… Но как тут спорить – только что ругаться. А вспыхнуть нам, Истоминым, – в два счета, чуть чиркни только, мы и вспыхнули.

Выскочил я из избы. Пулей. Гулять подался. По лесу походил. Попил березового соку – кто-то березу старую надранил свеже – набежала его банка трехлитровая. На Кемь выбрел. На яру побыл. Внизу мальчишки – в костре картошку запекают. Меня увидев, закричали: «Дядя Олег! Здоро́во! Брось нам паперёску!» Я: не курю, мол. И не курю на самом деле.

Словно и трех лет не было. Но были же: я уже дядей для кого-то стал, вон и мальчишки подросли, голосом побасели, и родители мои, состарившись, осунулись. И я так мелочно, не по-мужски!..

Вернулся домой. Папка за столом, где и сидел. Мрачный, как дума. В потолок сердито щурится, словно зенитчик в небо на немецкий самолет, сам бездвижен, как подсада, только пальцами, слышно, дробно постукивает по столешнице, как заведенными. Но не пил без меня, после вижу, – ничуть не убыло в кувшине.

Подсел я к нему робко, как к чужому, и говорю подло, прежде плеснув по кружкам медовухи: сейчас бы вот хотя б во Франции произошла социалистическая революция, дескать, или бы в Западной Германии, американцы бы тогда, наверное, немного поутихли и меньше рыпаться бы стали, то никакого ведь на них уладу. Ну! – говорит папка, в одно мгновение преображаясь и обрываясь взглядом с потолка, – тогда-то че бы уж, тогда б – конечно!.. Ну, – говорит, – давай! И чокнулись. И выпили. И помирились мы. К вящей радости мамы, а то уж сильно огорчилась. И у самих у нас от сердца отлегло, а то ведь – тягость – как от горя. Ну и задали мы тогда по первое число буржуям толстобрюхим, камня на камне не оставили от их форпостов – за столом-то нашим жарко даже стало – выходили охладиться. Он, папка, заблестев слезой, за то поклял американцев, что фронт Второй открыли поздно, умники, и за Вьетнам, и за Корею, грехов-то мало ли за ними, дескать, числится – повсюду шкодят. А я – за их подлодки типа «Лафайет» и за ракеты «Посейдон». Ну, словом, ладно им от нас досталось, не меньше, чем в Пёрл-Харборе, пожалуй, только людей, простых американцев, пощадили – простые люди идь не виноваты .

К вечеру к нам подмога подоспела – гости нагрянули. Немного, правда. Друзья мои, приятели, кто в эту пору был в Ялани. Одноклассники, которые уже отслужили, но нигде еще пока не работали или не учились. И все молчат – ни слова мне про Таню. Про что угодно, но не про нее. Будто табу наложено на это имя.

Ну, ладно, думаю. И сам пока их не пытаю.

А потом вывалились мы гурьбой, чтобы не дымить в избе , покурить да по надобности малой на улицу. Солнце за ельник только что упало. Ельник темно-зеленый, как морская капуста, зубчатый поверху, оплавленный как будто медью – такой родной мне. Стена у нашего дома бордовая, как надрезанная свекла. Скворечник розовый. Скворец сидит на нем – лиловый. На закат смотрит. Ялань с Африкой, наверное, сравнивает. Далеко ему оттуда видно – может, и Черкассы. И лица у нас у всех, кто из избы вышел и с крыльца сразу к западу обратился, от зари морковным соком будто выпачкались, подобревшие от медовухи, и глаза у всех прозрачные – горизонт сквозь них просвечивает.

Стоим с Вовкой Балахниным от всех обособленно. Он годом раньше меня с армии вернулся и жил пока безвыездно в Ялани. Ни в институт не стал поступать, хоть и мечтал о кораблестроительном, ни на работу в городе устраиваться: мать его, больная раком печени, умирала потихоньку, но мучительно, так и ухаживал за ней он, как сиделка или как сын. Как сын, конечно. Говорю я ему, Вовке: дай мне, дескать, мотоцикл, позарез в Черкассы надо съездить, мой, мол, пока не на ходу. А он, Вовка, мне – тугой струей охристый дым изо рта в бледно-зеленое, как лист салата, небо выпустил – и говорит: Олег, не надо; посидим – пока у вас, потом ко мне еще, мол, сходим. А я ему: да посидеть-то посидим еще, конечно, я ж не сейчас, а позже, к ночи, собираюсь. Смотрим: он – на меня, а я – через его глаза, обычно серо-голубые, теперь, от зарева, багровые – на ельник. Молчим. А после: бросил Вовка докуренную до гильзы папиросу себе под ноги, затоптал ее, как таракана, и говорит: лучше с родителями, мол, побудь – так тебя ждали, – успеешь съездить и в Черкассы. А я ему: я ж только на ночь, мол, к утру обратно уже буду. Он мне: не надо, мол, не езди. А я: ты, дескать, дашь мне мотоцикл? – я и пешком могу, но до утра тогда мне не вернуться. Он мне: бери, не жалко, мол, но только ехать не советую. А почему? Да так. Ну, мол, а все-таки? Да, дескать, просто; и карбюратор барахлит еще, мол, – вот. А-а, это мелочи. Ну, мол, смотри. Договорились.