Александр Проханов - Крейсерова соната

Плужников растерянно смотрел, как в голых ветвях движутся тяжелые серые тучи, пронося среди своих теснин крохотный клочок голубого неба, словно это была последняя, отпущенная миру лазурь. Душа его была полна предчувствий близкой беды. Город окружал его своими фасадами, куполами и башнями, которые вот-вот сотрясутся и рухнут. Воздух, где возвышались строения, уже начинал дрожать, был похож на жидкое стекло, в котором текли размытые фонари, карнизы, проносящиеся лимузины. Уже нельзя было понять, московский ли златоглавый собор перед ним или багдадская, с минаретом и куполом мечеть Омара, шумная ли Остоженка или многолюдный багдадский проспект Коррадо, Москва-река с рябью осеннего ветра движется в каменных набережных или Тигр с мутно-желтым горячим течением. И пока он пытался прогнать наваждение, остановить вибрацию воздуха, отличить мираж от реальности, сквозь стеклянные потеки воздуха примчался воющий звук, плюхнулся где-то близко в Замоскворечье, превращаясь в желтую вспышку, в глухой подземный удар. Это крылатая ракета, снабженная сверхточным прицелом, прилетела с авианосца «Авраам Линкольн» и ударила в приют для глухонемых детей, превращая его в жаркий факел.

Плужников спасал горящих детей. Полуразрушенное трехэтажное здание пылало. Пожарные направляли брандспойты со слюдяными красными струями на верхние этажи. Вода вскипала, превращаясь в пар. В огне, прижавшись к стеклам, беззвучно кричали немые дети. Спасатели выносили из пламени раненых и убитых сирот, опускали в стороне, под деревьями. Подставляли лестницы к стенам. Плужников кинулся по шатким стальным перекладинам вверх, добрался до окна, рассадил оконную раму и, уклоняясь от полыхнувшего пламени, приял на грудь двух обожженных, распростерших руки детей. Неустойчиво, обнимая плачущих и мычащих сирот, спускался, слыша вой сирен, рев огня, невнятные стенания и всхлипы погибавших в пожаре.

«Умная бомба» с лазерным наведением, сброшенная бомбардировщиком В-1 с дальней дистанции, из района Наро-Фоминска, точно попала в Музей изобразительных искусств на Волхонке. Обрушился портик с ионическими колоннами, раскололись и превратились в муку алебастровые скульптуры «Дискобол», «Давид», «Раненый галл». Сгорели картины голландцев и барбизонцев, спеклась в пламени «жемчужная шутка Ватто». Плужников поспел к пожарищу, когда из дыма и чада спасатели в скафандрах неуклюже выносили картины импрессионистов, «Девочку на шаре» Пикассо, «Нотр-Дам в розовом тумане» Моне, «Пейзаж в Овере после дождя» Ван Гога; кинулся в горящее здание, где, окруженная ядовитым огнем, грозно, не потревоженная взрывом, стояла конная статуя кондотьера, сорвал со стены начинавшее гореть полотно, на котором жемчужно-голубая балерина отражалась в зеркалах костюмерной, сгибая в гибком колене ногу, перетянутую шелковой лентой; прижимая драгоценную картину, выскочил на воздух, где в небе металась жирная копоть сгоревших шедевров.

Еще одна ракета с бомбардировщика В-52, пущенная в районе Ржева, домчалась до Москвы на сверхнизкой высоте, выискивая заложенную в ее электронную змеиную головку цель. Этой целью была Государственная библиотека, помеченная на штурманской карте как «Ленинка». Ракета срыла здание, поднимая в небо тысячи книг, которые трепетали белыми страницами, словно огромная голубиная стая. Многие загорались в воздухе, опадали на крыши, создавая странное многоголосие, будто тысячи актеров-декламаторов читали одновременно стихотворения Тютчева, Пушкина, Баратынского, описание охоты из «Войны и мира», главу «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых», сцену свидания Аксиньи и Григория Мелехова из «Тихого Дона». Небо лепетало, бормотало, булькало, в нем носились белые птицы, становились красными, превращаясь в черный падающий пепел. Плужников успел на пожарище, нырнул в подземное книгохранилище, куда уже стекал жидкий огонь, схватил со стеллажа древнюю, начинавшую тлеть летопись, засунул под рубаху, обжигая грудь и живот, слышал, как из книги доносится смиренный монашеский голос: «Откуда пошла есть Русская земля и куда она, по Божьему гневному промыслу, сгинет бесследно…»

Он искал Аню. Бежал по Москве среди взрывов, спасаясь от сорванных, жутко падающих крыш, осколков кирпича и стекла, долбящих очередей, которые вылетали из одних окон и вонзались в другие. На Красной площади шла танковая дуэль. «Абрамс», уродливый и страшный, как перестройка, притаился за Иверской часовней и вел вслепую огонь по Кантемировской машине Т-80, схоронившейся на Васильевском спуске за Василием Блаженным. «Абрамс» прямой наводкой угодил в основание храма, подняв на воздух разноцветный солнечный взрыв, в котором, созданный из расколотых изразцов, перемолотых фресок, розово-белых крупиц кирпича и камня, трепетало изображение храма, а потом ветер унес пыльцу взрыва, и открылась Москва-река с отражением пожара – горели особняки на Софийской набережной. Наводчик Т-80 определил закрытую позицию «абрамса» и послал снаряд в Иверскую часовню. Она испарилась, словно ее никогда не восстанавливал предприимчивый Мэр. Вновь открылся проход для будущих военных парадов американских оккупационных войск. В дымящий пролом открылась гостиница «Москва», и кто-то выбрасывался из пылающих верхних этажей, используя зонтик в качестве парашюта.

Плужников стоял на брусчатке, пропуская над головой летящие в обе стороны ревущие снаряды. Рядом оказался подвыпивший бомж с курчавой шерсткой на лице, похожий на эрдельтерьера. Когда за Кремлевской стеной страшно ахнуло от взрыва стотонной бомбы и образовался провал, в котором рушились дворцы и соборы, а в небо взлетел оторванный шишак с колокольни Ивана Великого и стал перевертываться, сверкая на солнце, бомж задрал голову и, моргая синими глазками, произнес: «Ни х… себе!..»

На Пречистенке, где могла оказаться Аня, шла рукопашная. Схватилась американская морская пехота и русский спецназ: пороли друг другу животы автоматными очередями, стреляли в упор из пистолетов, рубились ножами, втыкая клинки под срез бронежилета, выцарапывали друг другу глаза, умирали, продолжая хватать врага оскаленными в смерти зубами. Большой потный негр, потеряв каску, вертелся на месте, посылая вслепую очереди в ампирный особняк Музея Пушкина, пританцовывал в ритме новоорлеанского диксиленда, распевая псалом: «Мы все перед Богом братья!» Маленький вологодский солдатик обвязался гранатами, кинулся ему на шею с криком: «Здравствуй, брат!» – и вырвал чеку.

Плужников метался по Москве, расспрашивая обезумевших встречных, не видал ли кто молоденькую почтальоншу. Но от него шарахались, не отвечая, скрывались.

Останкинская башня переломилась надвое, как огромный камышовый стебель, уперлась обломанным концом в землю. «Стекляшка» брызгала и осыпалась разбитыми окнами, словно это был большой карп, с которого кухонным ножом счищали чешую. «Четвертая власть» бежала, укрываясь в соседнем парке, ныряя в пруд. Телеведущий, известный своими проамериканскими взглядами, растрепанный, потеряв очки, топорща мокрые от страха усы, пробегал мимо сломанной башни: «Вот они, итоги всего!.. А ведь мы вас так любили, так ждали!..»