Александр Проханов - Крейсерова соната

Тем временем в балете разыгрывалась сцена ареста Лимонова. Героя схватили и заставили раздеться донага. Он был прекрасно сложен. Длинная узкая борода спускалась почти до земли, и наглый омоновец приподнимал ее и заглядывал, нет ли там оружия и подрывной литературы. Сам же Лимонов медленно поворачивался на носках, будто стоял в витрине на вращающемся постаменте, и держал в руках брошюру «Другая Россия». Омоновцы вырвали бунтарскую книгу, стали топтать, а в отместку заставили Лимонова встать на четвереньки. Громила-омоновец, весь в черном, с ликом разгневанного негра, склонился над Лимоновым, всем своим видом показывая, что читал отдельные сцены из книги «Это я, Эдичка…».

Аня, тоскуя, смотрела на сцену. Она не понимала происходящего действа. Ей было жаль худого бородатого Лимонова, которого злые люди заставляли танцевать и подпрыгивать; было жаль омоновцев, которые могли бы изучать в университете филологию и русский язык, но, дабы прокормить детей и матерей-старушек, были вынуждены размахивать резиновыми дубинками; было жаль сидящей по соседству миллионерши в бриллиантах, которая болела неизлечимой болезнью и перед смертью торопилась показать людям свои самоцветы и золотые перстни; было жаль молчаливых ученых, похожих на стайку запуганных воробьев, особенно того, что непрерывно чесался, да и того, что прикрывал впадину посреди лица батистовым платочком; было жаль молчаливого бородатого монаха в скуфейке, которого перед входом в зал заставили снять монашеское облачение и нарядили в нелепые джинсы; было жаль барашка, которого резали за сценой, а также убитого кенийского козла, на хвосте которого играли яростный краковяк; было жаль тележурналиста Крокодилова, – когда-то, сердобольный и милостивый, одаривал нищенок у входа в церковь, а теперь очерствел духом в услужении власть имущим, забыл, что когда-то плакал над книжицей Достоевского «Униженные и оскорбленные»; было жаль себя, которую уловили, выставили здесь как приманку, чтобы ее ненаглядный Сереженька увидел ее по телевизору, пришел, а его бы немедленно схватили притаившиеся стражи.

Действие балета переместилось в тюрьму. В мрачном подземелье заключенных выводили на прогулку. Они были в ярко-оранжевых балахонах, скрывавших лица, стреножены цепями, как узники Гуантанамо, держали скрученные руки за спиной, на поводках у надзирателей, которые были одинаково черные, с намалеванными белыми ребрами и мучнистыми черепами, изображавшими смерть. Оранжевые заключенные, покачиваясь от усталости, кандально гремели цепями. А жуткие, все на одно мертвое лицо, надзиратели танцевали ритуальный танец, передавая друг другу огромный ключ, символизирующий тюремные засовы.

Следующая сцена рассказывала о свидании Лимонова с возлюбленной, которая явилась к нему в камеру в момент, когда печальный узник завершал книгу «Священные монстры». Он оторвался от писания, увидел свою восьмилетнюю подругу и неизменную морскую свинку, поцеловал сначала белесенькую острую мордочку животного, а потом, в лобик, свою милую, неутомимую в ласках девочку. Последовал танец любви. Лимонов и девочка стояли в разных углах камеры, протягивали друг к другу руки, а морская свинка носилась от одного к другому, подсвеченная лазером. Где-то за сценой звучали старообрядческие песнопения.

В зале не осталось равнодушных: кто-то тихо плакал, кто-то роптал: «В современной России чистая любовь возможна только в казематах…»

Немолодая женщина с сохранившимся культурным наследием произнесла:

– Это нынешние Ромео и Джульетта!

Ей вторила дама советского вида:

– Это – Тристан и Изольда!

– А я бы заметил, – наклонился к ним их пожилой спутник, красивший волосы хной, – я бы сказал, что это Свинарка и Пастух. Видите, свинка бегает…

Внезапно, как и все в этом экстравагантном балете, на сцену, в гнетущую атмосферу тюрьмы, ворвались яростные люди в черных масках-чулках, с автоматами. Среди крепких мускулистых мужчин, танцуя подбежавших к краю сцены, на втором плане виднелись женщины, в длинных юбках, таких же масках, сквозь вырезы которых смотрели огненные темные глаза.

Мужчины выпустили в потолок трескучие автоматные очереди и закричали:

– Аллах акбар!..

Зал воспринял их появление как штурм американской базы Гуантанамо боевиками «Аль-Каиды», явившимися на помощь плененным товарищам.

Несколько находившихся в зале мусульман, экзальтированных балетом, повскакали с криками:

– Аллах акбар!..

Симпатизирующая лимоновцам молодежь стала скандировать:

– Янки, гоу хом! Со-ци-а-лизм! Лимонов – да, янки – нет!

Буржуазная часть публики возмущалась выходкой экстремистов, сочувствовала охранникам тюрьмы, похожим на пугающие скелеты.

– Нам нужна великая Россия, вам нужны великие потрясения!.. – выкрикнул господин в жилетке со столыпинской бородкой.

– Да здравствует Шарон! – завопил банкир с бриллиантовым перстнем, которого супруга называла Осей.

В зале готова была возникнуть потасовка. Но стоящий на авансцене мужчина в маске направил автомат в передние ряды, выпустил очередь. Было видно, как брызнул мозг из головы некрасивой худощавой женщины, похожей на певицу Аллегрову. И эти капли розового мозга, запятнавшие несколько рядов, веер латунных гильз, брызнувших из «Калашникова», хриплый, с кавказским акцентом, рык человека: «Всем сидеть, русские суки!» – все это было натуральным, жутко выпадало из замысла постановщиков. Тем более что танцоры, изображавшие Лимонова и его малолетку, в страхе уползали со сцены, а морская свинка, пойманная за хвост женщиной в маске, визжала, не привыкшая к такому обращению.

И этот визг негодующего зверька породил истерический вопль в зале… Другой… Третий… Зрители повскакали, кинулись, давя друг друга, к выходу.

Но в дверях появился огромный, в камуфляже, детина, раскрыл сквозь прорезь в чулке красные губы и крикнул:

– Слава свободной Ичкерии!.. Отомстим за Джохара!.. – Пустил поверх голов долгую долбящую очередь, отчего ошеломленные зрители попадали ниц.

Было ясно, что совершено нападение, подспудно ожидаемое, давно обещанное и все-таки непостижимое и неправдоподобное. Террористы, чей чеченский след власть обнаруживала то в дымящихся руинах московских домов, то на потолке Государственной думы, то на своем собственном, глубокомысленном и слегка идиотическом лице, чем-то похожем на ястребиное лицо советника Президента по вопросам информации и куртуазных отношений, захватили Дворец «Голден Мейер» и не замедлили оповестить об этом заложников.

Главарь нападавших, жестоко расстрелявший первый ряд зрителей, прижал к дыре в черной маске мегафон и рокочуще произнес: