Александр Проханов - Крейсерова соната

– Ваше святейшество, государство и народ верой крепки. Вас видят рядом с Президентом в самые важные минуты государственного строительства. Это вызывает глубокое одобрение общества.

– Я рядом с нашим Президентом «во дни торжеств и бед народных», – смиренно отозвался Патриарх.

– Как много народу нуждается в вашем окормлении. – Модельер кивнул на бессчетные вереницы гробов.

– Сей «народ безмолвствует», – печально сверкнул белками Хайлий Второй.

– Вы, должно быть, слышали о кознях некоторых вероломных сподвижников нашего Президента, которые во злобе своей умышляют на него покушение…

– «Судьба Евгения хранила, сперва мадам за ним ходила…» – вздохнул Патриарх.

– Мы обсуждали с вами обряд помазания, которым вскоре будет сопровождаться восхождение на Царство нашего славного правителя. Мне кажется, нам следует отслужить молебен во спасение Президента и в посрамление замышляющих на него…

– «…Вначале славный век Петра мрачили мятежи и казни…»

– Вот это я и хотел услышать, ваше святейшество. Когда мы разделаемся с гнусными заговорщиками, то выделим Патриархии дополнительные квоты на нефть, морскую рыбу и стиральный порошок «Ариэль».

– «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я…» – задумчиво ответствовал Патриарх, троекратно поцеловал Модельера и отошел, кротко сияя золотом, изумрудами и сапфирами.

Модельер остался один среди мерного рокота транспортеров, плывущих гробов, мелодичных всплесков музыки, мембранных женских голосов, повторявших многократно, в разных местах огромного зала, одно и то же напутствие. Слышались тонкие вскрики родни, отпускавшей от себя любимого человека. Мягко стучали пневматические молотки, вгонявшие гвозди в сырое дерево. Это обилие смертей обеспечивалось Модельером не в результате бесчеловечной бойни, в которую ввергали Россию прежние свирепые правители, не в результате репрессий и казней, о которых в народе остался жуткий след апокрифов и разоблачений, а с помощью бескровных, психологических средств, разработанных в секретном центре Министерства здравоохранения, где трудились психоаналитики, социальные инженеры, конфликтологи, специалисты по неврозам, а также мастера галлюциногенных методик. В результате этих стерилизующих методик уходили из жизни протестно настроенные индивиды, не способные вписаться в «Квадрат» нового мироустройства, – те, кто вступал с этим священным «Черным квадратом» в психологический и моральный конфликт. «Квадрат» откликался на недовольство гражданина ответной, едва ощутимой вибрацией, которая воздействовала на конфликтующую личность, усиливая ее раздражение. «Квадрат» и личность обменивались сигналами, лавинообразно усиливая возникший конфликт. В результате фрондирующий субъект, как наркоман, уже не мог существовать без конфликта. Нарастающая психологическая борьба опустошала человека, лишала его жизненных сил. Будто кто-то невидимый проникал тонким клювом в мягкий мозг, выпивал серое вещество, повергая человека в тихое безумие, которое завершалось негромкой смертью.

Этим способом из народа извлекались все некачественные элементы. Все предрасположенные к бунту слои. Исключалась всякая возможность восстания и революции. Какой бы радикальный оборот ни принимали прогрессивные реформы, народ не бунтовал, не выходил на улицы, как зеницу ока берег социальный мир и стабильность. Терпеливо сносил временные голод и безденежье, мороз в квартирах и излишнюю требовательность справедливого начальства. «Квадрат», о котором шла речь, висел в Третьяковской галерее, цветом напоминал фиолетово-черного Патриарха. По нему пробегала постоянная, едва заметная рябь, которая, с каждым укрощенным конфликтом, передавалась на электронные рейтингомеры, моделируя последнюю, чуткую к переменам цифру.

Тут же, в ритуальном зале, с приглушенным звуком работал телевизор, на котором мелькали кадры заграничного турне Первого Президента. Загорелый, с благородной, расчесанной на пробор сединой, он в кенийском заповеднике разгрызал крепкими зубами орех, выколупывал ядро, протягивал доверчивой смешливой мартышке, и казалось, они на мгновение обмениваются рукопожатиями. На следующих кадрах, сделанных в Лас-Вегасе, неуклюжий, но очаровательный Истукан топтался на дансинге с размалеванной красоткой среди мерцающих лазерных спектров. Модельер с удовлетворением отметил грамотный монтаж, в котором накануне участвовал сам, оставив студию «Останкино» в глухой час ночи.

Чуть поодаль от конвейера с гробами стояли два известных юмориста, поглядывали на Модельера умными карими глазками, готовые по первому зову кинуться туда, где истошно закричит и забьется вдова или мать, чтобы утешить ее и развлечь какой-нибудь одесской шуткой.

Все ласкало глаз Модельера. Все воплощало его замысел.

Среди сменявших одна другую горестных групп его внимание привлекло печальное сообщество молодых, красивых мужчин, в котором выделялся статный, широкоплечий красавец, чье опечаленное лицо, короткие светлые волосы, твердый подбородок и затуманенные слезами голубые глаза показались Модельеру знакомыми. Это был известный футболист, кумир московских фанатов, чье изображение красовалось на рекламных плакатах, нарядных шарфах и спортивных майках. Форвард команды «Спартак» Олег Соколов, по кличке Сокол, что в недавнем матче с заезжей английской командой послал с центра поля удар такой силы, что английский голкипер потерял кисть руки, разорвал спиной сетку ворот и врезался в ограждение с рекламой противозачаточных пуль, производимых тульскими оружейниками. Восторг болельщиков был столь велик, что они разнесли восточную и южную трибуны и с криками «Слава России!» двинулись из Лужников в сторону азербайджанских поселений по левому берегу Москвы-реки, оставляя после себя дымящиеся шашлыки, освобожденных из плена русских девушек и горы красных расколотых арбузов.

Теперь Сокол, облаченный в строгий черный костюм, был печален. Стоял перед гробом с сиреневой пышной бахромой, напоминавшей чем-то девичий сарафан. Механические щупальца выпустили сверху блестящие пальцы, подцепили крышку гроба, приподняли ее, и открылось утопающее в цветах женское лицо поразительной красоты и бледности, с гордой и нежной линией лба, носа, сжатых губ, чуть приподнятого подбородка. И в смерти это русское лицо казалось любящим, горюющим по тем, кто оставался покуда жить, отпускал ее от себя, и она, не умея помешать их горю, молча умоляла из гроба не тосковать и утешиться.

– Мама, прости меня, мама, – приговаривал Сокол, касаясь выступавшей из сырых цветов материнской худой руки.

Модельер почувствовал острую жалость, в природе которой не мог разобраться. То ли ему было жаль сильного молодого мужчину, по чьим щекам бежали слезы, то ли этой женской красоты, на которую природа потратила столько чудесных, таинственных сил, и теперь эта красота превращалась в ничто, или его тревожило нечто третье, еще неосознанное, на постижение которого ему отпущены минуты, после чего будет поздно…