Александр Проханов - Крейсерова соната

Башня погрузила в землю бетонную луковицу, воздела к небу сочный, наполненный сосудами стебель, распушила хрупкое колючее соцветие, вокруг которого нежно туманилось пространство. Излетали незримые вихри, бесчисленные образы, изъятые из мира, пропущенные сквозь магические лаборатории и возвращаемые обратно в мир.

Стол был накрыт так, чтобы все собравшиеся могли созерцать изумительный вид за окном. Белоснежная скатерть, ослепительный хрусталь, изысканный фарфор, серебро приборов – все кружилось вокруг тончайшей спицы, на которую была надета сама Москва в последнем предзимнем солнце, совершая вращение от исчезнувшего душно-зеленого лета и влажно-ржавой осени к близким снегам и бурям, когда великий город будет вморожен в прозрачную глыбу льда с разноцветными цветками, золотыми и красными ягодами церковных глав и соборов.

Мэр был лыс, и это давало повод любившим его повторять: «Лысота спасет мир». Теперь он обедал в обществе близких друзей, не расширяя их круг до помпезных тяжеловесных застолий, какими отмечались пуски в эксплуатацию городских объектов, – будь то завод по производству прошлогоднего снега, или фабрика по изготовлению искусственных облаков, или тюрьма для детей дошкольного возраста, или публичный дом для животных, куда привозились коты и кобели, принадлежавшие высшим сословиям общества. Нынешний круг был узок и способствовал успокоению, в котором, после посещения Модельера, так нуждался Мэр.

Среди гостей была Моника Левински, с большими, прекрасно разработанными губами. Они постоянно что-то сосали – то продолговатую карамельку, то вкусный сочный банан, то свернутую в жгут салфетку, которую она окунала в сгущенное молоко. С ней рядом восседал известный эстрадный певец в парике с электрообогревом. Он чудом избегнул смерти в желудке чудовища Ненси, которое сначала утянуло его на дно Манежной площади, а потом отхаркало обратно, когда распробовало вкус парика. Тут же являл свое благородное лицо глава самой сильной в Москве преступной группировки, чем-то неуловимо напоминавший начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. С ним рядом расположился лирический поэт, прослуживший несколько лет послом в Земле обетованной, известный в поэтических кругах тем, что делал подтяжку лица и писал стихи исключительно в акваланге, погружаясь в ванну с морской водой. Тут же был известный всей Москве кореец, которого люди воспринимали как камердинера Мэра, но который на деле был потомком последнего корейского императора, о чем говорило сейчас его дорогое, из тяжелого шелка облачение с изображением цветов и драконов. Замыкал стол популярный журналист, носивший не совсем обычное имя – Марк Немец. Его снедали противоречия. Он был одновременно жертвой холокоста и Гиммлером, рыбой «фиш» и баварским пивом, свастикой и магендовидом, «Московским комсомольцем» и Торой, саксофоном и прямой кишкой. Эти противоречия создавали творческое напряжение, от которого его голодные ледяные глаза светились розоватым светом обеспокоенного осьминога.

Трапеза началась непроизвольно, без тамады.

Перемежалась шутками, забавными историями, изъявлениями симпатий. Моника Левински, сделав рот трубочкой, обсасывала высокую, в виде гриба, солонку, пухлую рукоятку столового ножа, большой красный перец, выложенный на блюдо с салатом, серебряный подсвечник с горящей свечой, пристально щурилась на плывущую за окном Москву, словно примеривалась, что бы можно было взять в пухлые нежные губы и обсосать, – полосатую, извергающую перламутровый дым трубу Северной ТЭЦ, или туманно мерцавшую колокольню Ивана Великого, или Шуховскую башню.

– Я благодарна гостеприимному хозяину, – произнесла она на таком хорошем английском, что все ее поняли. – Он пригласил меня в свой замечательный город, чтобы я могла заключить договор на перевод моей знаменитой книги «Из уст в уста». В русском варианте она будет называться «Мойрот». Это впечатления от встреч с интересными современниками: Биллом Клинтоном, Альбертом Гором, Колином Пауэллом, Збигневом Бжезинским, Генри Киссинджером, а также главой ФБР Фри, вице-президентом Чейни и, конечно, Шварценеггером, Сталлоне, Ван Дамом. Это не диалоги, отнюдь. Вы знаете, я болтушка, но они мне не давали слова сказать… – Наградив Мэра чарующей улыбкой, она принялась обсасывать большую говяжью кость с мозгом, очаровательно хлюпая и причмокивая.

– Если бы не ваше любезное приглашение, мой уважаемый благодетель и меценат, – обратился к Мэру романтического вида поэт, у которого ослабла одна из подтяжек, отчего левая половина лица напоминала молодого Байрона, а правая – старика Гете в гробу. – Если бы не вы, я бы, конечно, посвятил мое время поэзии. Я завершаю поэму под названием «Мертвое море», навеянную мне моей далекой прародиной, что находилась между Вифинией и Галилеей. Там есть такая строфа: «Здесь все бывали – римские фаланги, пророки из Земли обетованной. Теперь лежу на дне глубокой ванны, и мне не душно в тесном акваланге…» Моника, если можно, оставьте в покое мой рукав, ибо он будет выглядеть не только изжеванным, но и иссосанным…

Все смеялись остроумному замечанию поэта. Моника оставила в покое рукав и зорко присматривалась к носу журналиста Марка Немца.

Стеклянная ротонда ресторана, открытая небу и облакам, вращалась вокруг глухого цилиндра, в котором скрывались электрические кабели, волноводы, жгуты проводов, медные жилы. По ним, словно невидимые соки, текли бестелесные образы. Насыщали колючее соцветие антенны, разбрасывая в небеса вихри невидимых зрелищ, беззвучных слов, безгласных уверений, бесцветных картин.

– Дорогому хозяину, уважаемому авторитету. – Слово взял благообразный главарь преступной группировки, по кличке Честный, поднимая рюмку с тминной водкой. – Жить по понятиям – это значит жить по закону, но не тому, который навязывают нам прокуроры и судьи и прочая шерстяная масть, а тому, по которому живут птицы, звери, рыбы морские, смиренные монахи, цветы, а также воры в законе. В моем лице они выражают вам благодарность за уважение к понятиям, обещают и впредь соблюдать законы птиц и цветов и дарят вам этот скромный подарок, серебряный ушат. – Честный сделал жест слуге, который тотчас же поднес и поставил на стол серебряный сосуд, напоминавший небольшой бочонок с крышкой. – А почему, спросите вы, – ушат? Да потому, что в нем уши тех, кто не хочет жить по понятиям. В данном случае это уши Ибрагима с Черемушкинского рынка и Васьки, по кличке Автостоп, которому вы поручили контролировать автомобильные парковки. Примите, не побрезгуйте, Христа ради!.. – Он открыл серебряную крышку ушата, где на дне сосуда лежали отрезанные пары ушей, смуглых и белых. Гости брали их в руки, рассматривали, качали головами. Неутомимая Моника попыталась запихнуть смуглое ухо в рот, но была остановлена поэтом.