Александра Окатова - Флёр юности

Он держал её за руку, а она, которая панически боялась высоты, вцепилась в его ладонь, переплела свои пальцы с его и стояла не дыша, свято веря, что если она не пошевелится, то не упадет. Солнце светило в тысячу раз ярче обычного, цвет листьев был такой интенсивный, что ей показалось, что деревья издают мерное гудение: смесь низких, высоких и средних тонов, только инструмент, на котором брались эти ноты, она узнать не могла: не было такого инструмента в человеческих оркестрах, она осторожно повернула голову, чтобы, не дай Бог, не потерять хрупкое равновесие, из-за боязни нарушить которое она не решалась даже дышать, а тут осмелела и повела головой. Ветерок, который ласкал её лицо, когда они только вышли к мосту, сейчас казался ей плотным, упругим сопротивляющимся океаном.

Он сказал:

– Ну что ты боишься, я же с тобой.

Она расслабилась и улыбнулась. Он легко отпустил её руку и поднял кисти, как будто собрался лететь, она тоже подняла руки и закрыла глаза. Она была уверена на сто процентов, что может спокойно шагнуть прямо перпендикулярно мосту.

Она радостно шагнула вперед.

С того дня прошло два года. Два года, в течение которых каждый вечер и каждое утро она как молитву, нет, не как молитву, а как незнакомые слова, как бывает, когда перестаешь узнавать знакомое слово, как слова на чужом языке, смысл которых она никак не может разгадать, повторяла: «Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой». Два года она управляла Королевством Пламенеющих Клёнов, в котором были запрещены слова «Ну что ты боишься, я же с тобой», а потом устроила побег преступнику, сказавшему ей эти слова, собиралась выйти за него замуж и осесть в соседнем Королевстве Коренных Дубов.

Над моей кроватью была вторая картина Лены, Кленовой королевы. Это был вид из её покоев. Как будто зритель, находящийся в глубине комнаты наверху башни, видит наклонную круглую раму чёрного дерева с натянутой шёлковой тканью, на которой королева вышивает пурпуром огромные кленовые листья, на сапфировом фоне с золотыми звёздами. В открытое высокое стрельчатое витражное окно с красными язычками в стиле пламенеющей готики видно закатное золотое небо. Мне эта картина нравится больше остальных.

Над кроватью Лены – третья картина – её замок на центральной площади в яркий жаркий полдень. Перед замком – помост, на котором днём поёт и танцует городская молодежь. Что будет на городской площади вечером, знает Лена. Теперь-то и я знаю. В нашей комнате два окна и между ними висит четвёртая картина – портрет молодого инженера. Он очень красив.

Сегодня я говорила считалку – значит, Лена будет рассказывать о своём королевстве. Завтра будет считать она. И снова будет рассказывать о своём королевстве: я начинаю считать с себя, и чёт выпадает на неё, а когда считает она, то чёт опять выпадет на неё, потому что она начинает считать с меня. Я знаю об этом и молчу: мне нравится, когда она рассказывает. Получается, что каждый вечер рассказывает она. Я обожаю её слушать.

Мы гасим в комнате верхний свет и зажигаем нашу волшебную лампу. Это старая, латунная, с тяжёлым широким конусообразным основанием и высокой штангой с закруглённым верхом. Родной абажур, шаде, тень, давно утерян, разбит, я заменила его на другой, из стекла молочного цвета. Родной был такой же конусообразной формы, как и основание, скорее всего, он был зеленого стекла, я, конечно, не видела – бабуля видела, она говорит, что такие лампы назывались студенческими, или библиотечными, и сначала были керосиновыми. Эта лампа в нашей семье ещё с дореволюционных времен, как и кузнецовский фарфоровый кувшин. Он стоит на кухне на подоконнике, в него мы наливаем кипяченую воду. На боку кувшина нарисована пасторальная деревенька, где рядом с потемневшей избой стоит жёлто-оранжевый клён, за домиком – поле, за ним – голубоватый лес, потому что сфумато, далеко, в дымке. Лена сразу признала кувшин свидетелем её королевского происхождения. Мы с бабулей согласны.

А потом Лена умерла. За два года она стала мне как сестра. Баба Варя говорит, что она ушла, уехала, потому что хотела жить в своём Королевстве Пламенеющих Клёнов. Но я-то знаю, что это не так. Просто она не смогла перенести горечи слов, за которые в её королевстве полагалась смертная казнь: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Эти слова теперь вырезаны в моём сердце и не заживают, кровоточат: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Они не дают мне покоя, они горят огнём перед моими глазами, куда бы я ни направила взгляд: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Я теперь, как раньше Лена, начинаю день с этих слов и заканчиваю его этими словами: «Ну что ты боишься, я же с тобой». Картины по-прежнему висят в моей комнате, на них по-прежнему неторопливо течёт жизнь Кленового Королевства. Мне больно, но я никогда не сниму их: пока они на стенах, мне кажется, что Лена рассказывает мне, как раньше, о своём королевстве.

Мы похоронили Лену на нашем кладбище, рядом с моими родителями. На памятнике мы написали: «Лена, королева Пламенеющих Клёнов», и как печать поставили лист клёна. Как герб королевства.

Я закончила школу с золотой медалью и поступила в мединститут. Я поступила туда, потому что два последних года всё время думала, как мне спасти Лену. Я не смогла. Но в медицинский поступила. Там я встретила своего будущего парня.

На дне открытых дверей абитуриентов первым делом делят на две группы, причём делается это абсолютно объективно. Всех загоняют в большую аудиторию, амфитеатром поднимающуюся к выходу, с кафедрой в самом низу. На доске за кафедрой на экране, без предисловий, как я поняла, в целях экономии слов, сил и времени, пошёл документальный, подробный и слишком цветной, на мой вкус, фильм, посвященный операции на сердце телёнка. Во весь экран в окровавленных руках билось живое сердце, и, как говорится, «большая половина» абитуриентов встала и без лишних терзаний вышла. Я не смогла встать сразу, потому что мне стало очень плохо. Я вышла через три минуты, мне помог мой будущий парень, который довёл меня до туалета и держал мои волосы, пока меня рвало. Потом я умылась, отдышалась, и мы вместе возвратились в аудиторию.

Иногда я думаю, может, у нас такая медицина, потому что надо принимать не тех, кто остался, а тех, кто вышел? Как бы то ни было, я была единственной, кто вернулся. Я сделала это в память о Лене.

Время идёт. Жизнь продолжается.

Мой парень обнимает меня за плечи и говорит: «Ну что ты боишься, – я знаю продолжение он скажет с неизбежностью заката солнца – я же с тобой». В Королевстве Пламенеющих Клёнов за эти слова полагается смертная казнь, и я чувствую себя одновременно и палачом, и приговорённым, потому что люблю его, но я сделаю то, что должна. Это конец.