Александра Окатова - Флёр юности

Звук входит как нож, спокойно и точно, холодя сердце, сладко входит, медленно, подаёт вверх, кается, выходит из раны и входит вновь, и боль такая сладкая, капает густым, красным, тягучим – кровью, в ритме биения сердца, следом – звуки в два раза чаще – зелёным, вопрошают, нижние говорят: нет, нет, нет, зелёные всё спрашивают: «А может, не всё потеряно, а вдруг? А вдруг всё можно вернуть». «Да» – , надеются зелёные, прохладные, лёгкие, воздушные, кислые, бегут сначала вверх, там качаются на вершине, будто спрыгнуть хотят, стекают, потом возвращаются в напрасной надежде вниз, колеблются неуверенно, опять стучатся, просятся к красным, смешиваются, ходят вверх-вниз, как волны. «Нет, нельзя», – говорят красные, горькие, горячие, и текут, текут, унося жизнь, но в конце молодеют, и тоже надеются, спрашивают вместе с зелёными: «А вдруг? Спаси, помоги», – «Нет, – отчаиваются красные, – смирись, ничего вернуть нельзя», – ниже, ниже, реже, холоднее, кровь чернеет, засыхая. Последние аккорды, безнадежно низко: горько и холодно.

Как лунный свет на могиле. Всё. Конец.

Готово: когда так расставишь звуки во времени и установишь их частоту, и цвет, и вязкость, и температуру, и место в твоём теле, они берутся за руки, и ты легко можешь воспроизвести их в точности, как ты записала их своим вниманием по имени, фамилии и отчеству.

Ты вся до последней капли крови звучишь, ты излучаешь музыку, каждый звук тебе родной, ты знаешь его в лицо, музыка – это ты, и единственное, чего ты желаешь, – это звучать. Ты можешь делать это на рояле, можешь на скрипке, можешь голосом, вслух. И можешь беззвучно. Это не важно.

Бабуля смотрит мимо тебя и плачет, Варя-средняя тоже плачет и пытается обнять тебя, ты уклоняешься от объятий:

– Не надо, не надо, – кричишь и гневаешься ты, бьёшься об пол, – не трогайте меня, уберите руки! Мне больно! Дайте звуки!

Наша маленькая может трогать сердца! Самое смешное, что она к этому не стремится. Больше всего она хочет, чтобы её оставили в покое, слишком уж она чувствительна, поэтому и кажется такой отрешённой.

– Неужели она никогда не ответит нам, бабуля?

– Нет, – говорю я, – это мы с тобой, толстокожие, не умрём, если друг друга обнимем, а она может умереть. Не трогай её, пожалей!

Средняя Варя обняла меня, я её. Мы любим маленькую и примирились, что она никогда не ответит нам. Не может, наш маленький савант. Одинокий житель острова гениальности, не желающий его покидать.

19.02.14

К той осени, когда всё это началось, я изменилась. Я всегда была отличницей, заместителем секретаря комсомольской организации школы по учебной работе. Правильная такая, честная. Никогда не обращала внимания на одежду, считала это мещанством, ведь главное – это твой богатый внутренний мир! Всего лишь год назад я видела в зеркале угловатую, с длинными тонкими руками и ногами, похожую на Буратино девочку-подростка.

До девятого класса меня интересовала только учёба и книги. Читала запоем. Когда я ездила в автобусе или метро, то знала по обложкам, кто что читает, а читали многие, большинство, кроме детей и совсем глубоких стариков. И не только знала, что читают, но и сама это всё уже прочла.

Я заметила, что в классе, когда отвечаю, говорю такими длинными, сложными, закрученными, заумными фразами с обилием иностранных слов и научных терминов, что мне стало стыдно перед остальными, они ведь, не дай бог, подумают, что я ставлю себя выше них, и я стала следить за собой и тщательно упрощать свою речь: я своего добилась, стала говорить как все, но я даже жалею, что не могу вернуться к той кудрявой затейливой манере выражаться. Интересно, что бы получилось, если бы я не струсила и продолжала её культивировать.

Не только в этом заключались изменения. У нас была компания. Шесть девчонок: Ольга Фадеева, Марина Сахарова, Вера Сомова, Галя Щеглова, Валя Каслова и я, Шура Копаева. Мы придумали нашей компашке устав, программу и название, сейчас я понимаю, что название дурацкое: «О» в квадрате, «Х», «И» в квадрате, что означало: «Общество одинаковых характеров и интересов».

У парней тоже была компания. Серёжа Яценко, стройный, ловкий, с кудрями соломенного цвета и серыми глазами; Миша Феонтьев, Володя, по прозвищу Бэб, высокий губастый, круглолицый, почему Бэб, не знаю, Игорь, блондин с очень белым, на котором яркими пятнами выступал румянец, лицом, и ещё парочка ребят. Наши компашки случайно объединились.

Мы с девчонками дружили вшестером уже давно, класса с четвёртого, вместе гуляли, вместе делали уроки и рисовали стенгазеты, ещё мы ездили в летний лагерь от школы, назывался он «Чебурашка». Мы делали значки для лагеря, занимались мы этим в Сокольниках, наша шестёрка сидела на скамейке над четвертым прудом, была яркая ранняя весна, когда в тени холодно, а на солнце жарко и когда ты, согревшись, снимаешь куртку, тут же налетает холодный, разреженный внесенный ветер и опять надо одеваться, когда высокие ослепительно белые облака с серыми тенями на них бегут быстро на ярком, как новеньком, небе, высоко-высоко над тобой, и ты почему-то боишься смотреть в небо: оно по непонятным причинам наводит на тебя тоску по тому, чего пока не случилось, и ты не знаешь, может, оно ещё случится, но уже тоскуешь.

Мы сидели и отделяли крышечки жестяных, размером чуть больше юбилейного железного рубля, баночек от вазелина, крышки были слегка выпуклые, как чечевичное зерно; мы обожгли их в костре, чтобы обгорела краска, потом в них с обратной стороны вкладывалась большая английская булавка и загибались невысокие края. Получался значок, то есть заготовка для него, затем мы красили их вонючей, но быстро сохнущей нитрокраской, и рисовали медвежонкоподобного чебурашку, писали название лагеря, и правильно, потому что не сразу поймёшь, что за зверя мы изобразили, а так написано: «Чебурашка», всё ясно и понятно.

Видим, идёт стайка ребят. Они не из нашего, девятого «А», они из «Б», Бэб, и из «В»: Серёжа, Игорь, и Миша. Ребят из нашего класса мы не уважали, они казались нам недалёкими и грубыми, а эти были значительными, таинственными, и мы удивились, что они стали помогать нам со значками, и оказалось, они тоже едут в «Чебурашку». Девчонки стали переглядываться с ними, открылся такой перекрёстный огонь, тайный, все видели, но старательно делали вид, что ничего не происходит, ребята не обзывались, не шутили грубо, не задирали нас, как наши одноклассники, наоборот, они были благородны и загадочны, стрельба глазами продолжалась, но я не попала под обстрел. На меня никто не смотрел с интересом, ни одна пуля не задела меня.

Девчонки зарумянились, смеялись невпопад, и я со своими умными речами осталась не у дел. Значки готовы, и мы, уже общей компанией, все вместе пошли из Сокольников. Это быстро вошло в привычку и стало традицией: нагулявшись, мы расходились по домам, провожая по пути всей компанией каждого, пока не оставался один Серёжа, который жил дальше всех, через четыре дома от меня, и через три от Верки, это важно, потому что, когда я заходила в свой подъезд, они оставались вдвоём. Вот тогда-то, в девятом классе, когда он провожал её, у них всё и закрутилось. Когда мы летом поехали в «Чебурашку», под Звенигород, они уже считались крепкой парой.