Надежда Белякова - Ругачёвские чудеса

И вот наступил момент, когда Босс, оглядев всю расставленную баталию, подвластную его воле и фантазии, с прищуром придирчиво осматривая всю сцену, почувствовал, что ему и самому это все нравится. Даже нарочито старательно метущие улицу четыре немолодые балерины, наряженные таджичками. С наведенными бровями, «сросшимися» на переносице «ласточкой» и съезжающими набок париками с черными косичками. Они полушепотом перебрасывались между собой мнениями о происходящем.

Самая пожилая из них балерина подметала улицу с неподражаемой пластикой и постановкой ног, выдававших старую добрую питерскую школу балетного мастерства. Она шепнула своей помощнице, тоже явно балерине:

– А ты помнишь, как я на гастролях в Мариинке, как в 1997 году Жизель танцевала?

И другая ей ответила:

– Конечно, Анна Васильевна, помню… А вы помните мою Кармен на конкурсе в 85-м году?

И словно на миг согретая этими воспоминаниями, Анна Васильевна, улыбнувшись, ответила ей:

– Помню… Помню, Машенька. Всё помню… Всё помним! О! Публика приехала! Занавес!

И действительно – уже за полночь на кривовато взбегающую на холм ругачёвскую улочку въехала кавалькада роскошных иномарок в сопровождении милиции.

Шоу «A la gastarbaiter» состоялся. Наряженный богдыханом Стилет, а за ним едва поспевающая с опахалом танцовщица. На белом коне в невероятных одеждах и сверкающем тюрбане Босс приветствовал гостей. Полное безобразие посреди ругачевского двора действительно искрило драйв. Вовремя, не подведя Босса, подъехала милиция, разогнав глазеющих ругачёвцев. И, как балет великого балетмейстера, вовремя, четко и слажено завязалась потасовка, которую тщательно заранее режиссировал Босс. Праздник шумел до рассвета. Готовился и поглощался плов, запиваемый винами и закуриваемый смесями из кальянов. Восточные пляски и стриптиз на детской площадке, декорированной азиатскими коврами и разбросанными большущими шелковыми и атласными подушками, на которых валялись гости с кальянами, поддерживаемые подмигиванием и угодливо-одобрительными улыбками заботливого Босса, с заранее припасенной и многажды повторяемой шуточкой: «Марихуана! Натуральный продукт!»

Верблюды, ослики и павлины паслись здесь же, среди гостей, разряженных в тюбетейки, купленные у Маргариты, – все смешалось в один пёстрый шумящий ком, зависший суматошным облаком над Ругачёвом. Желающие подраться цирковые акробаты и профессиональные борцы, наряженные милиционерами, – то дрались, не причиняя вреда, то – затаскивали в «УАЗик», чтобы остудить там шампанским. Словом, все получали удовольствие. А в соседнем переулке на ослике верхом Стилет поджидал. К нему подъехали те же – не то милиционеры, не то ряженые милиционеры на «УАЗике», но в машине пусто, всех гостей уже отпустили. С ними расплатился Стилет. И машина милиционеров уехала. Тогда к Стилету подъехал на верблюде Босс. Верблюд покорно сел. И Босс слез и подошел к Стилету. Молча, глядя ему в лицо, он сказал:

– Жалеешь мальчонку… добрый ты. Может и меня, старика, пожалеешь? А? Там в Москве, – окошко в одном доме светится, на пятом этаже. Выкупил, расселил я коммуналку, там – на Шарикоподшипнике. А в той коммуналке после войны комнату в коммуналке сестре моего отца, тете Ане, дали. А они родом из Украины, Калюсы, где-то на Днестре. Она отца моего после войны вызвала в Москву. Он фронтовик, летчик, но прописки нет, а соседи-то стучат, и участковый «начеку». Милиционер поживиться приходил, проверял по вечерам: нет ли «незарегистрированных» граждан. Чтобы не попадаться, мой отец висел по ту сторону подоконника… пятый этаж;. Понимаешь? Он – фронтовик, победитель, контузия в боевом вылете… понимаешь – висел! Пока сестра «договаривалась» – сколько надо денег давала участковому. А он висел. И вот я – москвич. А? Ну… Э, ладно… работать! А! Все мы тут гастарбайтеры. Тюбетейки волшебные… говоришь. Ну, так как? Стилетушка?

Будешь меня, старика, когда совсем скурвлюсь – жалеть? А? Не бросишь меня, старика?

– Да что ты сегодня? Куда жя от тебя? Я добро помню! Не бойся – не брошу, если мальчонку оставишь в покое! Что ты совсем разнюнился сегодня? Наверно, устал? Да… такое дело закрутил! Шоу-бизнес! Смотри, одолел! – и Стилет неожиданно по-доброму обнял его и как-то по-сыновьи – за плечи. И тихо, но отчетливо произнес: – Мальчишку – не трогай! И все хороню будет! Горшки за тобой выносить буду, кашей с ложечки кормить, памперсы честно менять, но только мальчишку – не тронь!

Стилет и Босс со спины выглядели смешно и глупо, потому что в лучах рассвета их фигуры отбрасывали длинные крупные тени за их спинами, отчего они казались детьми, а их тени – грозными фигурами. Но они шли по переулку, чтобы вернуться во дворик, дальше «рулить праздником».

Марат, как обычно, в свое время, выглянул во двор и был ошарашен теми превращениями, что преобразили его дворик и песочницу.

Стилет организовал и из его появления представление. Босс предложил гостям делать ставки на «попадет мальчонка или не попадет». Но Марат попадал, и деньги, поставленные на кон, переходили в полосатые торбы, которые Стилет, нарочито по-клоунски смешно обыгрывая восточную почтительность, укладывал и укладывал. И Стилет проворно расставлял заранее приготовленные мишени на стенде, но, впрочем, традиционные выпитые бутылки тоже попели в дело и пользовались большим спросом у гостей, уже начинающих уставать от праздника. Словом, к концу праздника Стилет был увешан торбами с деньгами, вырученными за удачные попадания Маратом во все, что могло оказаться мишенью в таком бурном празднике. Да и число их к этому времени резко сократилось. Но тут выбежала Маргарита, не углядевшая за сыном и заснувшая на рассвете. И резко увела Марата домой. В глаза бросилось и то, что это был именно тот молодой человек, заходивший к ней и накануне купивший у неё три тюбетейки, а потом скупивший и все остальные. Да и тюбетейка на его голове тоже была её.

Вскоре гости стали разъезжаться в сверкающих иномарках. Автобусы стали развозить музыкантов, другой автобус – танцовщиц, другой, типа маршрутки, – официантов. Улица опустела, и в неё, как струя чистого воздуха, стали вплывать тишина и прохлада и звук «ширк-ширк» – голос метлы дворничихи тети Клавы.

А старый Юрка проснулся на удивление бодрым и свежим – ведь до Петрово не долетали звуки того шума и треска, сотрясающего всю ночь до рассвета. В Петрово было все как всегда, и даже часы на стене не тикали, потому что невестка Юрки забыла на прощанье вставить батарейку, а ему было недосуг. Он, пенсионер-солнцеед, не нуждался в таких подробностях жизни как «который час», а тем более в мелком дроблении времени отпущенной жизни на минуты. Его циферблат – небо, на который ему, жителю пустеющей в глухозимье деревне, всегда удобно было взглянуть и из окна, и посреди дороги. И он исправно обозначал: «утро, день, вечер, ночь».