Надежда Белякова - Ругачёвские чудеса

Больше в Ругачево Маргариту и Марата не видели. Дом она продала через московских риелторов.

С тех пор каждый год в день Юркиных похорон в наших местах всегда дождь. Хоть ненадолго, хоть чуточку, да поморосит до полудня. И всегда «Столичной» – Юрке на помин его души, а быть может, и не только его души! Слух об этой диковинке давно и далеко разошелся. Находится, правда, и не верящий в это народ. Но ведь это каждого 25 ноября легко проверить можно. Приезжайте к нам в Петрово. Встаньте у Юркиного дома. И всего делов-то: немного подождать, когда дождик начнется. А он обязательно начнется со «Столичной». Ну, а уж закусь – конечно, свою прихватите! Если, конечно, вы не солнцееды какие-нибудь!

Мать звала его Шурёнок. А если сердилась или хотела задать трепку – Шурка. Соседи и мальчишки – Шура или Шурка. А для Любаши он был и навсегда остался Саша; мил друг сердечный – Сашенька. А похоронка на него пришла в 1942 году. И в похоронке его уважительно повеличали Александр Иванович Судариков. Так и остался навсегда он с Любонькой; на их свадебной фотографии в майский день 41-го года и с их общей фамилией. Она – фамилия – всегда при ней, пока жива Любовь Серафимовна Сударикова. И не снашивается, и не стаптывается, и всегда впору, как в восемнадцать носила, так и нынче – когда за 80 лет перевалило. И живет Любовь Серафимовна, словно временную разлуку переживает со своим Сашенькой, до той поры, когда вновь свидятся. Да только она-то – старуха, а он – молодой, румяный и голубоглазый. А когда время придет, тогда побежит она к нему, легко-легко, как в детстве, раскинув руки. И промелькнет под ногами мимо все прожитое и непрожитое – и уж тогда станут они – Судариковы – неразлучны на веки вечные, потому что настоящая любовь – великая терпеливица! Что Любви мелькание времён? Ведь она длиннее самой жизни! И скажет Александр Иванович своей Любушке, как тогда: «Здравствуй, Сударушка моя милая. Вот поженимся и будем всю жизнь – Сударь с Сударушкой!»

Вместе с похоронкой пришли к Любаше слезы, но не такие, как весенние ливни или осеннее ненастье, что отгремит да и пройдет стороной. А такие слезы, что навсегда остаются. И в радости, и в праздник, и в тихости, и в суете, и на людях, и уединенно. Не иссякали Любашины слёзы, а тихо сбегали по ее лицу. Всегда, чем бы она ни занималась. А уж в Ругачёво со временем и к этому привыкли все. И вроде бы и расстройства никакого не происходит с Любовью Серафимовной, тихо работает себе, она же исполнительная. Даже в школе – отличницей была, ответственная. У начальства на хорошем счету. Но слезки её текут тихонько, а она платочком скромненько их утирает и дальше работает.

Любовь Серафимовна фиалки разноцветные разводила. Они у неё круглый год пышно цвели – с розовыми, сиреневыми, белыми пятнышками и махровыми лепестками, – разные. Разводила она их с любовью, и потому везде, где она работала, точно цветник на подоконниках глаз радовал. Работала она бухгалтером, но вечно плачущий бухгалтер – это странно. Да и писали в те годы ручками с чернилами. А на листок, исписанный чернилами, только капни, без следа не останется! И, как ни была она аккуратна, а бывало, что упадет на отчёт слезинка-другая. Это производило нехорошее впечатление на начальство. Сами понимаете: бухгалтерские отчеты со следами слёз! Словно «нечисто дело» получается. Словом, предрассудки! И как бы хорошо ни работала Любовь Серафимовна: и отчеты всегда сдавала вовремя, и дебет с кредитом – всегда ладненько у неё выплывали, но сменила её Эльвира Абрамовна – тоже очень хороший бухгалтер, но главное, что никогда не плакала.

Пробовала Любовь Серафимовна и продавщицей работать. И там тоже на всех окошках её дивные фиалки красовались. То ли оттого, что, поливая их, бывало, и на них слезы проливала, поэтому они были какими-то особенными. Ведь фиалки осторожно поливать нужно, чтоб листочки не замочить – фиалки влагу не любят. А ее фиалки словно в росинках были – мелких-мелких, сверкающих – на листочках, на цветочках. Так и поблескивали они на подоконниках магазина, где она работала. И считала она хороню, сдачу – быстренько отдавала, копеечка в копеечку! И с людьми – всегда приветлива, неконфликтная, безотказная. Если в и праздники поработать нужно – всегда пожалуйста!

Но одно дело свои – ругачёвские покупатели, но совсем другое – пришлые, случайные. А после войны народ широко обживаться стал. В 60-х и вовсе новый человек на землю пришел – дачник. И хлынул этот дачник и в наши места. А чужим непонятно, что за продавщица такая: «Докторскую» ли, «Любительскую» колбасу режет, взвешивает, а сама слезы роняет. А колбаса дефицит была большой, за ней очередь большая, ведь «выбрасывали» на прилавок хороший товар в то время только под праздники. А чужой народ разве поймет, что к чему? Вот и приставали с расспросами:

– Вам что, товарищ продавец, колбасы отрезать так жалко, что плачете?!! – спрашивали всякие умники.

А чаще случалось, что зайдут покупатели в её продуктовый и ну тарахтеть-расспрашивать:

– Колбаса есть? Сыр есть? Конфеты-шоколад есть? – спрашивают, точно марсиане с неба свалились или иностранцы из Парижа.

А Любаша наша только улыбается в ответ и слезы утирает. А то не знали, что у нас до Перестройки за сотый километр в магазинах только серый хлеб, кстати – очень вкусный был, соль, макароны с пулевым отверстием внутри, водка на полках и закусь к ней – консервные банки «Бычки в томате» – вот и весь репертуар, как в театре: «хошь пой, а хошь пляши»!

А она вежливая, если и начинает отвечать, что сегодня не завезли, то люди, видя, что продавщица слезы льет, скорей уходят, подумав: «Может, тут что неладно? Может быть, трагизм какой-то случился? Лучше ноги уносить!»

Неприятно людям было. Как-то раз какой-то дачник-зануда жалобную книгу потребовал. В другой раз какая-то дачница рассердилась, что в продуктовом отделе сырость разводят. Вот и «попросили» из магазина Любашу, Любовь Серафимовну. И на её место поставили Зульфию Мухамедовну – тоже очень хорошую продавщицу, вежливую и смешливую. Но Ругачёво не Москва какая-нибудь, где серьезно посмотреть человеку в глаза можно только если его в телевизоре крупным планом показывают. Тут люди близко живут, поэтому и подличать не так вольготно, как в этих Москвах. Да и своя она – односельчанка, вдова участника ВОВ, оставшаяся без детей. А старость уж не за горами, как говорится! Словом, с середины 60-х позаботилось местное ругачёвское начальство о Любови Серафимовне – Любоньке нашей. И место ей нашли особенное, даже на две ставки.

А вот как это вышло. Решили сделать её бухгалтером на ругачевском кладбище. Вот уж тут ее слезы – очень кстати и уместны. Но поскольку к территории кладбища раньше примыкал большой ругачёвский парк с полуразрушенной верандой танцев, со старой неисправной каруселью, то определили Любовь Серафимовну быть сторожихой и смотрительницей заброшенного парка одновременно. Пока суд да дело, руки не доходили до парка. Тут уж никому ее слезы не помешают и никого не удивят на кладбище. Да и в парке никому до ее слез дела не было! Да не ходил туда народ. Разве что уж совсем отвязная пьянь забредала в те бурьяны-чертополохи. Так Любовь Серафимовна сама их побаивалась и сторонилась. И с наступлением сумерек туда не ходила. Тем более, ладно бы старухой выглядела по своим годам. А до старухи кому какой интерес? Так нет же! Стали замечать у нас в Ругачёво, что слёзы эти не иссушали, не старили Любовь Серафимовну, а точно смывали с лица ее годики, что тикают секундами-деньками, а прочь улетают прожитыми годами. Как чудодейственное умывание! Конечно, руки – крюки с годами стали, это да! Сутулая, седая, походка не та с годами стала, как и у всех ее ровесниц. Но лицо у Любаши – молодое, как до той похоронки о гибели Александра Сударикова. Особенно это видно, когда она с ровесницами вместе рядом оказывается. Глаза её синие, румянец играет на щеках, ни морщинки на лице Любаши, хоть она для всех уж Любовь Серафимовна! Старая девушка, да и только!