Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник)

– Только вас с вашими глупостями здесь и не хватало! Ехали бы в центр!

– И поедем! И вы, пожалуйста, с нами! Молю вас и заклинаю! Сейчас все валом повалят в нашу штаб-квартиру, – перешел старичок на шепот. – Не пропустите же момент! Давайте с нами! У нас банкетик после митинга намечается. Без особых, знаете, разносолов, но с дамами. Даже, возможно, и с девочками! Да вот и они, наши дамы. Вы гляньте на них внимательней! Я, кстати, почетный член президиума нашей партии. А вы?

– Доктор Лодыженский.

Лодыженский невольно глянул туда, куда указывал почетный старичок. Чуть в отдалении от кучкующегося в ожидании отъезда народа стояли у микроавтобуса несколько женщин. Бессвязные крики Побужацкого они не слушали, программки не раздавали, скучали, ждали своего часа. Вид женщин Лодыженского поразил. Верней, не сам вид, а дерзкое разностилье, наглое сочетание в одной группе – низкого и высокого, изысканного и вульгарного…

Две женщины были явно высшего разбора. Еще две или три – из ненавистного Лодыженскому племени путан. Перебегая глазами от женщины к женщине, Лодыженский чувствовал, как вскипают в нем то злость, то сарказм. А над всем этим начинает преобладать мерзковато-злобное – и именно к женщинам «низким» – влечение! Он почему-то не сразу смог сосчитать: сколько их всего, этих «низких»? Это его взбесило, он весь напружился, но затем углядев, что «низких» – и всего-то счетом три, враз расслабился и впал в уже привычную, слабо-злобную меланхолию.

Митинг, тем временем, сам себя изничтожал, разваливался.

– Р-разойдись, камчадалы! – крикнул вставший к тому времени на услужливо кем-то поданные ходули

Побужацкий и, выдернув из-под трибуны громадную хлопушку, выстрелил вверх.

Вместе с выстрелом сдвинулась всей своей тяжестью с места, но поволоклась не вниз, а вверх, зовущая к действиям, к тычкам, к плевкам, к рукоприкладству – тоска. Представив себе на миг эту тоску в виде охапки грязноватого, уже почти везде в Москве убранного снега, Лодыженский болезненно сморщился и гадливо сбил с плеча неприятный и весной совершенно ненужный кругляшок новогоднего конфетти.

«Ехать? Не ехать?» – бормотал доктор негромко вслух и, не находя ответа, обиженно смотрел под ноги.

Толстый, в сине-желтом надувном костюме клоун выгибался без роздыху на крохотной сцене. Он кряхтел, он дышал как астматик, нес чушь. От этих выгибаний-кривляний тоскование Лодыженского поднялось градусом выше.

Со времени приезда в какой-то Дворец культуры, переделанный в элитный клуб, доктор не находил себе места. Он то потерянно улыбался, то возбужденно перекидывался с незнакомыми людьми односложными фразами, то думал сигануть на улицу, то застывал на месте, продолжая плавать в легком, приятном лихорадочном жару. При этом он замечал: все в клубе постепенно окрашивается в мрачновато-хвойные тона. Словно кто-то неслышимый густо лил из невидимой банки черно-хвойную краску: на малиновые шторы, на голубоватый, чуть дрожащий по краям сцены занавес, на все иное-прочее!

Тут уставший кривляться клоун завел странненькую, вовсе не клоунскую речь. Теперь с языка его полетели не колкости или подначки – полетели какие-то желчные стиходразнилки.

– Меня зовут Панталон! Я веселый и сексуальный, как слон! Счас вас хоботом – р-раз! И на наш на политматрац! Будете знать за кого голосовать! Кому бабло в лапу совать!

Привыкший рассчитывать время по минутам, даже и по секундам, Лодыженский внезапно понял: с самого утра его внутреннее время стало делиться не на часы и минуты, а на какие-то ступени или, скорей, уступы. Гулял по набережной – вскарабкался на один уступ. На митинге перескочил на другой, повыше. Поездка – уступ третий. Сейчас, в клубе, – еще уступ. Все выше, выше, выше! Но при этом подъем на каждую ступеньку сопровождался не радостным возвышением духа и не расширением зрения, как надо бы, а таким же ступенчатым осознанием собственной брошенности, никчемушности.

– А тебе, горемычный, вот чего скажу! – клоун-буффон нагло ткнул указательным пальцем в грудь вставшему неосмотрительно близко к сцене Лодыженскому. – Смеху ради – прирежь меня. А еще лучше – себя! Как? Щас покажу!

Буффон выхватил из набрюшного кармана здоровенный складной нож, раскрыл его, стал водить лезвием по воздуху…

Тут вынырнул из зеленоватой предвечерней тины почетный старичок, стал всех друг другу запоздало представлять. Дошла очередь и до Лодыженского. Старичок подвел его к двум роскошно-холеным, загадочно-молчаливым женщинам лет тридцати. К тем самым, которых доктор видел на набережной. Женщины встретили его сдержанно, кажется даже с внутренней (впрочем, хорошо скрываемой) усмешкой. От этой скрытой усмешки Лодыженский вновь и грубо затосковал, закручинился. Захотелось приблизиться к женщинам вплотную, выдохнуть в лицо им что-то горючее, едкое! А женщины должны были эту едкость стерпеть, съежиться должны были, сжаться! И лишь потом, в награду за такой терпеж – можно было их помять, потискать.

«Что ж это я? Так и до маньяка недолго ехать!» – слабо запротестовал про себя Лодыженский.

На минуту хирург даже зажмурился, замотал головой, словно пытаясь вытряхнуть из черепной коробки будоражащие, гадковато-нелепые мысли…

Разлепив веки, он увидел: рядом с двумя холеными женщинами вдруг объявилась третья. Была она одета в яркую, правда, недорогую одежду: синие клешеные брюки, раздражающе теплый белый свитер (а ведь на улице весна, весна!) под горло. Однако высокий рост, южнорусское, с синеватыми белками глаз, с тонким острым носом лицо, светлые – короной – волосы скорей расположили к себе, чем оттолкнули.

Третья женщина, правда, тут же в сторону и отошла.

Отойдя чуть в сторону, женщина Нудьга встала у окна. Она глядела мимо Лодыженского, мимо двух холеных баб, сквозь чисто мытые стекла на дымчатую полоску реки, на едва тронутые весенним теплом аллейки и клумбы Москвы, на слезящиеся кончики кленовых веток.

Переводя взгляд в зал, на людей, женщина Нудьга морщилась. Люди нравились ей намного меньше заоконного пространства. Но и среди этих людей Нудьга – только четыре дня назад прибывшая в столицу из прикубанского Темрюка – враз выделила справненького коренастого мужичка. Мужичок в тонком свитере и в клетчатых английских брюках впечатление производил – что надо. Правда, иногда он едва заметно подергивал руками, и это было неприятно. Но в то же время слегка вздрагивали тугие колечки его русо-пепельной бороды. А это было вполне симпатично.

Мужичок ни с кем особо не контачил, все больше крутился близ сцены. Правда, в последние несколько минут он от сцены отлип и переминался с ноги на ногу рядом со стоящими у входа в танцзал прямо-таки выскобленными до блеска, бабами.