Владимир Гой - Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник)

Дед Каспарса был красным латышским стрелком, ему пришлось одну половину своей жизни повоевать, а другую посидеть в тюрьмах. В промежутке он умудрился завести семью и родить пятерых детей, а потом и спокойно умереть в девяносто два года. В общем, жизнь получилась насыщенной. А сейчас его внук наслаждался тюремной баландой в окружении разношерстной братии, которая, узнав, за что он тянет свой мизерный «политический» срок, отнеслась к нему с должным уважением. Только пара местных педиков слезливо возмущалась и толковала о своих правах, но на то они и были «петухами», чтобы кукарекать возле параши, а не на улицах городов.

Через пятнадцать дней, покинув стены старой Рижской тюрьмы, он сразу пошел на исповедь к своему священнику.

На этот раз они беседовали не сквозь решетку исповедальни, а на скамейке возле костела. Отец Якоб успокаивал Каспарса, по-отечески держа за руку, и говорил о терпимости, о любви людей друг к другу, о том, что все люди на земле разные, и каждый относится к жизни по-своему, да и кто знает, чей путь более праведный. Когда они расставались, Каспарс наклонился, чтобы поцеловать святому отцу руку, но священник этого сделать не позволил. Он по-отечески прижал парня к груди и, будто случайно, нежно сжал рукой его ягодицу.

Больше в костеле Каспарса никогда не видели. Где-то около года он еще пожил в городе, а потом уехал.

Прошло семь лет, родители уже и не надеялись что-то о нем услышать, он как в воду канул. Но потом вдруг получили долгожданное письмо. Где-то далеко на Востоке он принял ислам, взял себе имя Ибрагим и стал правоверным мусульманином. Живет небогато, но у него пятеро детей, как у деда, и пока только одна жена. В той далекой стране дикие нравы, там сейчас за измену супругу можно лишиться головы. И если в человеке живет порок, он прячет его, как гноящуюся, зловонную рану, и не выставляет напоказ.

И верит Ибрагим, что его сыновья станут настоящими мужчинами, а дочери верными женами. Видно, не по душе ему была наша странная терпимость.

Глинистая тропа виляла над краем обрыва, из глубины которого злобно ревела горная река. Ее не было видно из-за покрытых зеленью склонов, только влажная пыль от разбивавшейся о скалы воды поднималась на сотни метров вверх и оседала на больших пальмовых листьях, густых, покрытых разноцветными цветами кустах и на тропе, из-за чего та становилась скользкой и ненадежной.

В гималайских восхождениях Генрих больше всего не любил эти длинные, нудные переходы. В Европе было просто: доехал почти до горы – и вперед, к вершине, а тут надо было больше недели мерить тропу ногами, что порядком изматывало, зато лучше проходила акклиматизация.

Носильщики были навьючены громадными рюкзаками, из-за этого выглядели какими-то крохотными, со спины казалось, что у рюкзака есть две короткие жилистые ноги, и он идет сам по себе. От такого сравнения Генриху становилось смешно, но поделиться этим было не с кем – по тропе шагали только три носильщика, проводник и он сам.

Четыре года назад, во время обычной ежедневной пробежки, он получил, казалось, незначительную травму, которая лишила его гор на все это время. Мало кто мог разделить с ним его чувства, наверное, только жена знала, что творится у него на душе. Поэтому она с пониманием относилась к тому, что он каждую весну покупал себе новый высокогорный рюкзак и запихивал его на полку, где их было уже несколько.

В аэропорту он прижимался к ней небритой щекой, и мысли о том, как он ее любит, перехлестывали все. Горы казались просто ничем, и уезжать никуда не хотелось, вот так стоять и стоять.

Самолет выруливал на взлетную полосу, а Генрих напряженно всматривался в иллюминатор, надеясь заметить ее силуэт где-нибудь у огромных стеклянных стен аэропорта. Может быть, она где-то там и стояла, но стекло, как зеркало, отражало все вокруг и скрывало это. Потом самолет, разбежавшись, оторвался от земли, прорвал завесу густых серых облаков, стал подниматься выше и выше.

Внутренне он уже совершил это восхождение, мысленно уже не один раз побывал на заветной вершине. А сейчас просто намеревался это повторить наяву.

Маленький домик с верандой, прилепившийся к скале над ущельем, стал его первым приютом на этот день. Очень милая женщина принесла меню, написанное от руки, с ценами в рупиях и долларах.

Есть не хочется, но лимонный подслащенный сироп с водой в самый раз. Но уже через час команда снова взваливает на плечи рюкзаки и устремляется в путь.

Тропа превратилась в лестницу с вырубленными в скале ступенями, устремляющимися круто вверх, кажется, к самым облакам. Тяжело дыша от нехватки кислорода и тяжести рюкзака, который то прижимал его носом к горе, то пытался от нее оторвать, Генрих проклинал этот «короткий путь», который посоветовал проводник. Кинув взгляд вниз, он в восторге замер от открывшегося с головокружительной высоты вида на ущелье. Пальмы, разноцветные рододендроны, еще какие-то экзотические растения чудом прилепились к этой крутизне. Казалось, что это не дикие джунгли, а чей-то прекрасный сад, ухоженный заботливой рукой. Далеко внизу вздымалось туманное облачко над бурлящей рекой, а чуть выше над ним, расправив широкие крылья, парили две большие птицы. Они то замирали на одном месте, то соскальзывали вниз и снова поднимались, не делая ни одного взмаха крылом. И Генрих с сожалением подумал уже не в первый раз: «Жалко, что мы не умеем летать!» – и снова зашагал вверх.

Пот перестал периодически капать с козырька бейсболки, теперь он превратился в тонкую струйку, напоминая плохо закрытый кран. С надеждой Генрих то и дело посматривал, когда же закончится эта безумная лестница, но его взгляд то и дело упирался в подошвы ботинок поднимающегося впереди проводника. Наконец, подошвы исчезли, еще несколько ступеней, и люди оказались на ровной площадке, за ней шла широкая тропа, по которой с важным видом гуляли куры. Проводник поднял палец вверх и сказал: «Горопани! Здесь будем ночевать!»

Вечера здесь тянутся долго и нудно, если не разбавить их рюмкой местного рома или стаканом пива. Ты долго не можешь заснуть от нехватки кислорода, а если и заснешь, то это не тот сон, что на уровне моря, скорее, это полубред, и хочется, чтобы быстрее наступило утро.

Мысли о предстоящем восхождении крутятся пластинкой в голове – какая будет погода, какой снег, может, все-таки надо идти было с кислородом, интересно, кто последний поднимался на Манаслу. До горы идти еще несколько дней, а внутри уже предстартовый трепет.

«А может, ты все же немного трусишь, ведь сольное восхождение впервые?» – спрашивал он сам себя, и себе же отвечал: «Не боюсь, просто волнуюсь, как всегда!»