Литагент Нордмедиздат - Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь

– Спасибо. Теперь я буду знать, как я выгляжу во сне. В этом состоянии в зеркало на себя ведь не посмотришь.

Фёдор уехал на следующий день. Рейсовый автобус останавливался прямо у её дома и, наобнимавшись и нацеловавшись, Малгожата ещё долго оставалась стоять у калитки после отправки автобуса. Ну, прямо как в советском фильме 50-х годов, про который она вспоминала на концерте, только что не помахала платочком и его же краешком не стала смахивать набежавшую слезу. А следовало бы.

На вокзале в Петербурге Фёдора не встречал никто, разве что привокзальный пьяница, попросивший десять рублей, которых, как всегда, ему не хватало на выпивку, да холодное, дождливое утро. Дочери позабыли, что у них после смерти матери всё-таки остался ещё отец, и, как большинство молодёжи сегодня, жили исключительно собственной жизнью, наплевав на своих родителей и вспоминая о них только в тех случаях, когда нужны деньги. Фёдор даже не знал, кто из дочерей замужем, а кто нет. Вроде и та, и другая жили с мужиками, детей ни у одной из них не было, месяцами он их не видел, правда, про Алину старался не думать ни хорошо, ни плохо, так как чувствовал перед ней пожизненную вину. Вину, которую нельзя было ни забыть, ни стереть из памяти, ни затушевать никаким покаянием, ни искупить, даже мотивируя её, эту вину, учением Фрейда. Он хотел ей добра всем своим отцовским сердцем, но она отказывалась принимать это добро. Причём, отталкивающим мотивом были не оскорбление и не обида, про которые она давным-давно уже забыла, а цивилизованная дикость, в состоянии которой находится большинство нынешней молодёжи. И, как свидетельство, брошенная на ходу фраза: «Станешь опять лежачим, нанимай сиделку. У меня свободного времени на тебя не будет». У Фёдора долго не выходил из памяти этот жёсткий ответ Алины, и он приходил к выводу, что семьи у него здесь больше нету. Уже десять лет, как нет жены, а вот теперь и дочерей, и что они, дочери, ничем не отличаются от большинства других дочерей и что, похоже, именно здесь, в России они вот такие, подлые и жестокие, а вот, скажем, в Польше, на которую он теперь мог ссылаться, они другие. Они, безусловно, лучше и наверно из-за того, что там в молодом возрасте все без исключения проходят конфирмацию, как и во всём западном мире, а это огромный воспитательный момент, который посильнее пионерской и комсомольской клятвы, морального кодекса строителя коммунизма и рекомендации в партию. В России сегодня воспитывают молодёжь дискотеки, телешоу типа «Дом-2» и подростковые колонии, число которых после советского периода не намного уменьшилось. Правда, и дискотеки, и молодёжные телешоу есть и на западе, но главное то, что там, в большинстве случаев, кроме этого, есть семья и есть нормальные родители. А какие родители, такие и дети. Этот упрёк Фёдор предъявлял самому себе и к тем, у которых хорошие дети, себя не причислял, то есть он не причислял себя к правильным родителям, да и когда была жива Света, тоже правильными их назвать вряд ли можно было – с грустью рассуждал он.

После поездки Фёдор пошёл на работу и, зная о его состоянии здоровья, режим для него – в порядке исключения – определили более щадящий, чем это было до болезни. Опять начались магазины и приготовление насущного пропитания для себя, опять стирка и тоска по Малгожате, на плечи которой, – что греха таить, все мужчины эгоисты – Фёдор всё это иногда мысленно перекладывал. Хотя чувствовал себя здоровым, и никаких отрицательных симптомов не ощущал.

Правда, однажды, примерно через месяц после возвращения из Польши, он почувствовал какую-то слабость в ногах. Слабость долго не проходила, он выпил водки, заснул, и на утро всё как бы прошло. Неделю он чувствовал себя нормально, но слабость пришла вновь и теперь, когда он пошёл к бару за водкой, одолела настолько, что он споткнулся о подвернувшуюся ступню, упал и долго не мог подняться на ноги. Кое-как дополз до кровати, взобрался на неё и наутро опять был, как ни в чём не бывало. Болей никаких не было, но такое стало повторяться всё чаще и чаще. В клинике предложили снова лечь и повторно пройти курс лечения и, не исключено, что и операцию. Фёдор согласился, уловив за деликатными словами доктора какой-то сперва неутешительный, а затем, после повторного прохождения анализов более устрашающий приговор. Это была уже безысходность. В тот день он допоздна бродил кругами вокруг своего дома, боясь почему-то заходить в квартиру. Затем всё-таки вошёл, медленно снял куртку и полез в шкаф. Достал оттуда домашний сейф размером с коробку из-под обуви. Открыл его и извлёк на свет божий блеснувший чёрной полировкой именной пистолет, на право хранения и ношения которого ему было выдано когда-то разрешение. Подступившая к горлу мокрота, а к ногам судорога заставили его лечь на диван. «Нет, не смогу» – подумал он. Вспомнил, как лёжа в клинике, беседовал с таким же, как и он, больным, который признался, что после выписки достанет диаморфин или пентобарбитал и уйдёт из жизни тихо и безболезненно, не причинив никому из домашних лишних хлопот. «У меня нет этих препаратов – прошептал Фёдор – их привозят из Мексики, там они, говорят, самые дешёвые. И, потом, нет у нас в России своего доктора Георкяна». Затем кое-как поднялся, достал из серванта бутылку, прямо из горла сделал несколько больших глотков, после чего снова лёг.

Через полчаса в комнате раздался выстрел, он был глухой и похожий на хлопок. В квартире никого не было, и только нарисованный фломастером и висевший на стене спокойно спящий в постели мужчина был немым свидетелем случившегося.