Дато Турашвили - Побег из СССР

Когда монах сел, в зале еще долго стояла гробовая тишина: он первым произнес на процессе слово «смерть». Эту тишину прервал судья, срочно вызвав того пожилого свидетеля, с которым душевно побеседовали прошлой ночью в здании КГБ.

Судья уважительно обратился к свидетелю и попросил рассказать все, что он помнил, и тот искренне начал:

– Плохое это было дело, очень плохое. Тогда я тоже лежал здесь, в Тбилиси, в больнице, а когда почувствовал себя немного лучше, поспешил домой. До сих пор сержусь на жену за то, что она уперлась, лети, мол, самолетом, в автобус не садись, так будет лучше для твоего здоровья, а то в моем возрасте не до самолетов. Я ей сказал, приеду поездом, там не так трясет, как в автобусе, а она – нет, самолетом лучше, может, к последним мандаринам успеешь, все уже собрали, а у нас и те погниют, что еще остались. Знаете же женщин, как вобьют себе в голову…

– Пожалуйста, говорите по делу.

– По делу скажу, все, что я здесь слышал, – правда. Вот этого священника я не помню, остальных в том самолете помню, их разве забудешь, там такое творилось, врагу не пожелаешь…

– Значит, вы подтверждаете, что эти обвиняемые именно те, кто пытался угнать самолет?

– Я же сказал, начальник, что этих в самолете хорошо помню, а вот священника не припоминаю.

– Значит, подтверждаете, что, кроме упомянутого вами обвиняемого, всех остальных сидящих на скамье подсудимых вы хорошо помните как террористов?

– Этих всех помню, а священника не припоминаю. Борода-то у одного их друга была, но его здесь нет, и еще… у того борода была светлая, а у этого черная, и он на того не похож, тот был другой…

– Я не спрашиваю о других, мы говорим о тех, кто сейчас перед вами, и о предъявленных им обвинениях. Вы подтверждаете, что именно эти террористы пытались угнать самолет, пассажиром которого вы были?

– Это были они, начальник, врать не буду.

– Подтверждаете, что за их попыткой вооруженного угона самолета последовали жертвы?

– Конечно, жертвы были, даже погибшие были, раненые и ушибленные, как начал самолет падать, людей так пораскидало, что…

– Вы можете конкретно указать, кто из обвиняемых был вооружен, и из какого именно оружия угонщики стреляли в пассажиров?

– Что у них было, я не знаю, начальник, я крестьянин, не разбираюсь в таком. Но когда мы сели, в нас солдаты стреляли, так у тех у всех автоматы были…

– Вы подтверждаете, что обвиняемые были вооружены?

– Эти? Конечно, разве без оружия угоняют самолеты…

– Конкретней. Вы можете сказать, за чьим конкретно выстрелом последовала смерть или телесное повреждение, то есть ранение, кого-либо из пассажиров?

– Как же сказать? Стрельбы было много, я все время на полу лежал и, пока стрельба не закончилась, головы не поднимал.

– А когда стрельба прекратилась и вы встали, наверное, увидели вооруженных людей, которые сейчас сидят перед вами.

– Я сел, но встать не смог – мне было очень плохо, и во рту так пересохло…

– Наверное, увидели кого-нибудь из них с оружием в руках?

– Да, начальник, вот этого видел, хорошо помню. Это был он, потому что я его по телевизору видел, а как то кино называлось, не помню…

– Оружие помните? Какое оружие было у террориста?

– Бомба у него была, начальник, в одной руке, но не такая, вот про войну, что в кино, нет, круглая была бомба, в одной руке…

– А во второй?

– Во второй? Сказать, начальник?

– Скажите, вы все должны рассказать. Все, что знаете и помните, вы здесь как раз для этого, рассказывайте.

– Не знаю, начальник, что говорить, как бы делу не навредить.

– Суду для выяснения дела важны все детали.

– Значит, сказать, начальник?

– Да, расскажите суду, что было во второй руке у этого обвиняемого?

– Стакан.

– Какой стакан?

– Обычный стакан, кому было плохо, так он им воду приносил.

От этого совершенно неожиданного ответа судья ненадолго растерялся и поэтому со следующим вопросом обратился к свидетелю со значительным опозданием:

– А потом?

– Потом он и мне принес воды, и я немного пришел в себя.

– А потом?

– Что потом, начальник, их смерть грехом будет…

У старика свидетеля вначале задрожал голос, по щеке скатилась слеза, а потом он, не сдерживаясь, громко разрыдался…

Судья объявил перерыв.

После перерыва старика свидетеля в зале, конечно, уже не было.

Несмотря ни на что, даже на то, что слово «смерть» уже второй раз прозвучало в тот день, жестокость приговора удивила не только обвиняемых и их родителей, но и присутствовавших в зале сотрудников КГБ. Приговор, который зачитал судья, был совершенно неожиданным для всех: Тину приговорили к четырнадцати годам заключения, всех остальных – к расстрелу.

Сразу после объявления приговора обвиняемых вывели из зала. Гега взглядом искал мать, а она видела лишь спину сына, которого куда-то вели. Она надеялась, что не на расстрел, ведь поверить в это было невозможно. Никто не хотел верить, что Гегу и его друзей расстреляют, еще оставался последний шанс на спасение – помилование, которое власть иногда даровала осужденным на смертную казнь.

Сейчас необходимо было письмо, подписанное самыми авторитетными людьми Грузии, обращение к властям с просьбой сохранить жизнь сбившимся с пути молодым людям. В письме, которое составили несколько человек, как раз так и было написано, но только их подписей было недостаточно, и по всей Грузии стали искать известных и авторитетных грузин.

Большинство из них в это время, в середине августа, отдыхали на Черном море, в основном в Абхазии, и их находили прямо на пляжах. Друзья Геги и просто добровольцы разыскивали представителей грузинской интеллигенции по всему побережью и там же, у моря, на солнце, шепотом беседовали с загорающими. Отдохнувшая грузинская интеллигенция по разным причинам подписывала просьбу о помиловании угонщиков самолета: кто-то из любви к Геге, искренне, кто-то – чтобы не отстать от других, а кому-то, чтобы придать смелости, намекнули, что идея письма исходит от властей.

Гега Кобахидзе, Иракли Чарквиани, Гиоргий Мирзашвили

Просьбу о помиловании должны были отправить или отвезти в Москву: грузины искренне и наивно верили, что решение о расстреле принимала Москва, а власти Грузии лишь выполняли приказ. В действительности же все было наоборот, и, когда грузинские власти обнаружили, что просьбу о помиловании подписывают ученые, режиссеры и актеры, всегда сотрудничавшие с советской властью и считавшиеся вполне лояльными, они не только возмутились, но и вознегодовали. Причиной возмущения грузинских коммунистов была вполне ожидаемая негативная реакция Кремля на то, что грузинская интеллигенция, как оказалось, смело и открыто защищает антисоветские элементы. Это означало, что грузинские власти плохо работат со своей интеллигенцией, и вообще плохо работают. Причиной возмущения секретарей ЦК Грузии стало то, что грузинские интеллигенты, те самые, кому правительство раздавало дома, дачи и машины, без согласования с властями подписали просьбу о помиловании, тем самым, предавая Коммунистическую партию и лично Первого секретаря.