Максим Гуреев - Мама тебя любит, а ты её бесишь! (сборник)

… – Иван, я хочу с тобой серьёзно поговорить. – Мать поправила бусы на груди и посмотрела на отражение сына в зеркале. – Последнее время ты плохо выглядишь, ты осунулся.

Лебедев поднял взгляд на зеркало, но увидел в нём лишь отражение матери, а его, Ивана Алексеевича, как бы и не было в её присутствии, не существовало вообще. Она всегда делала такой заход – про плохой внешний вид, про худобу или бледность Лебедева, чтобы тем самым подчеркнуть, что она видит нечто такое, что её сыну усмотреть не дано.

Итак, мать продолжила:

– Ты должен понимать, что я хочу тебе только добра, потому что ты мой сын и потому что я люблю тебя.

От этих слов Лебедеву сделалось невыносимо грустно, внутри что-то сжалось, но глаза при этом полностью высохли, абсолютно исключив слёзы жалости к самому себе, осознания собственной вины, раскаяния ли.

– …мне было очень неприятно выслушивать от директора о тебе ужасные вещи…

– Какие ужасные?

– Дело не в этом, а в том, – мать резко отодвинула пуфик, на котором сидела перед зеркалом, и встала, – что ты абсолютно не думаешь обо мне!

– Думаю. – Лебедев всё более и более утрачивал понимание того, куда клонится этот разговор.

– Нет, Иван, не думаешь, – мать повернулась к сыну, – ты думаешь только о себе, ты не догадываешься, мой друг, что всё, происходящее с тобой, происходит и со мной, и мне больно от этого. Ты доставляешь мне боль!

– Не доставляю… – Именно сейчас Лебедев почувствовал, что его голова совершенно пуста, что он полностью запутался, что он беспомощен и любое слово, сказанное им в своё оправдание, будет банальной глупостью, да и не было таких слов в этот момент в его пустой голове вообще.

– Наверное, ты думаешь, что всё так просто, – не переставая перекатывать бусы из тигрового глаза у себя на груди и шее, проговорила мать. – Нет, ты ошибаешься, всё очень непросто. Я отдала тебе всю себя, я воспитала тебя одна, потому что твой отец оказался подонком… У меня, как ты знаешь, никого не было, потому что я считала недопустимым отдавать себя кому-то ещё, кроме тебя. И вот ты вырос, и теперь я вправе потребовать, именно потребовать, от тебя благодарности и внимания. Я не хотела тебе об этом говорить, думала, что ты всё понимаешь, но я ошибалась, ты ничего не понимаешь, и ты должен это знать.

И сразу наступила тишина.

Гулкая тишина, лишь изредка нарушаемая урчанием кипятка в трубах да протяжными, как вой собак, гудками маневровых тепловозов.

… – Это место тихое, люблю здесь бывать, – Торпедо склонился над извергавшим столб вонючего дыма костерком, – мокрое всё, но сейчас разойдётся.

Так оно и получилось: минут через пять припадки рваных языков пламени сменились ровным и сосредоточенным горением, что сразу осветило врытые в землю скамейки и стол, изрисованный шариковой ручкой.

Дождь тем временем усилился и настойчиво забарабанил по круглой, крытой рубероидом крыше навеса.

– «Аристова, я тебя ненавижу», – прочитал Лебедев первую попавшуюся ему на глаза надпись на столе.

– Знаешь её? – Костик на мгновение оторвался от костра.

– Знаю, мы с ней ещё до школы на фигурное катание вместе ходили, она меня старше на год.

– А мне она об этом не говорила, – вздохнул Торпедо и вытер чёрно-белым шарфом выступивший на лбу пот.

– Это ты написал?

– Я. – Тихомиров поднял с земли доску, разворошил костёр и положил её сверху, чем на какое-то время придавил пламя, заставил его пробираться сквозь узкие лазы между фанерой и сшитыми гвоздями узлами деревянных ящиков, принесённых сюда из магазина «Диета». – Будешь курить?

– Не курю…

Лебедев вспомнил, как лет пять назад они с матерью поехали к её друзьям на дачу в Переделкино. Многочисленные гости, которые, как выяснилось, тогда собрались, чтобы чествовать хозяина дома – угрюмого, со сросшимися на переносице бровями старика, известного писателя, разместились на огромной веранде. Рядом с матерью сидел её одноклассник, как раз внук этого писателя, и его жена, худая, с измождённым лицом женщина, которая постоянно напоминала своему мужу, что ему нельзя пить, потому что у него язва. Мать тогда много смеялась, произносила тосты, не забывая при этом периодически указывать на Ивана и сообщать всем, что это её сын. Было видно, что она им гордится.

А потом Лебедев впервые увидел, как она курит – напряжённо, сосредоточенно, что-то бормоча себе под нос, словно выполняет какую-то неприятную и тяжёлую работу или общается с кем-то нелюбимым и нежеланным.

Тогда Ивану вдруг стало остро, болезненно жалко мать, захотелось её обнять, пожалеть, и он почти был готов это сделать, пусть даже и на глазах у всех, но не успел.

Опять не успел! Как и годы спустя с тем разговором…

Мать быстро затушила окурок о консервную банку из-под сгущёнки, прибитую к дереву, туда же запихнула его и, вернувшись к столу, вновь стала громогласно и агрессивно смеяться.

Лебедев почувствовал себя неловко.

Вечером совершенно неожиданно проводить Ивана и его мать до электрички вызвался сам хозяин дома – тот самый престарелый известный писатель со сросшимися на переносице бровями, оказавшийся вовсе даже и не таким угрюмым, как показалось на первый взгляд. Он сам сел за руль «Волги» с оленем на капоте, и они поехали через весь посёлок, мимо кладбища и дачи патриарха к платформе «Переделкино». Всю дорогу он рассказывал смешные истории про писателей, с которыми уже очень много лет имел дело. А перед самым расставанием он вдруг повернулся к матери и сказал:

– Вот вы всё-таки зря пепел в консервную банку сбрасывали, это рабочие оставили, когда забор меняли, а у меня есть отличные чешские хрустальные пепельницы. – Помолчал и добавил: – Милый у вас мальчик.

… – Какая же милая Мариночка Неёлова! – были первые слова матери, когда она вернулась домой после просмотра спектакля «НЛО» в «Современнике».

О разговоре же с сыном накануне этого спектакля не было сказано ни слова.

Костёр на «горке» постепенно догорал, потрескивал, переливался плавающими свекольными огнями, а когда в него попадали брызги дождя, то начинал шипеть, исходить струями пара и плеваться.

– Лебедь, а ты что в раздевалке-то делал? – сплюнув и не отрывая взгляд от надписей на столе, задумчиво спросил Тихомиров.

– Просто сидел.

– А вот это тоже я написал:

– Да ты поэт, – улыбнулся Лебедев.

– А вот ещё послушай:

– А кто такой Эдик?

Лицо Костика мгновенно потемнело: