Анна Матвеева - Лолотта и другие парижские истории

Я отдала бы все свои деньги (если бы они остались после трёх недель жизни в Париже) за эту статуэтку – но она стоила поистине небесную сумму.

И ведь не сказать, не объяснить, чем она мне так понравилась – ни на одном языке мира… Пыталась найти сходство с кем-то любимым, ох уж это вечное наше «похоже на». Гадаев? Кремер? Эрнст Барлах? Нет, нет и нет. Прости меня, прелестный истукан, хоть бы фотографию на память сделать – но я простеснялась, а потом, когда бы ни пришла, галерея почему-то оказывалась закрыта.

В музеи мы с Джереми ходили мало – у нас были сады, живой Ван Гог, настоящий Моне, подлинный Ренуар, неподдельная Серафина Луи. Сложно писать цветы, когда видишь перед собой не подсолнухи, кувшинки и пионы, а «Подсолнухи», «Кувшинки» и «Пионы». Фиалки волн и гиацинты пены… Париж, наконец, расцвёл, распустился, как тот капризный тугой бутон, который никак не соберётся с силами – и показывает лишь краешек яркого лепестка, как кокетка, приподнявшая юбку.

Джереми держит меня за руку, и я каждый раз думаю, что после его прикосновений она превратится в нечто другое – он может изваять её заново, сделать не такой как была, и вообще – не рукой.

На днях мы случайно забрели в сад на улице Розье – вход с улицы через двор старинного особняка. Рядовой газон, каштаны, скамейки… Я рассказываю Джереми о том, что ботанические рисунки цветов – всё равно что анатомические портреты людей, и ещё о том, что десмодиум умеет размахивать листьями, как руками, и о том, как опасен борщевик, и о том, что хурма – родственница эбенового дерева, и о том, что неопалимая купина по-русски – «огонь-трава»! Вечерами я ищу в Интернете всё новые и новые слова в гугл-переводчике – простодушном помощнике безъязыких влюбленных. Мама говорит, что очень соскучилась, «горшки» – в полном порядке, клеродендрум всё никак не отцветает, «тебя ждёт». В почтовом ящике девять писем от Олега, в каждом – ссылка на видео или полезную статью. Дуня перевела деньги за проданные «Гиацинты» – их хватит на один мизинчик статуэтки Джереми. Ленка ходила с какой-то своей подружкой в оперный театр на прогон «Травиаты» – самое лучшее, призналась дочь, это когда режиссер завопил на артистов:

– Ещё раз, с третьей цифры!

И даже те, кто к тому времени умер, безропотно вскочили на ноги – и снова начали петь!

Вот и я здесь тоже пою – в мыслях перебираю цитаты из давно не слышанных песен исчезнувших групп.

Чемодан набит под завязку – там подарки для Ленки, Олега и родителей, краски, сыр, и те шмотки, которые меня заставила купить очнувшаяся после летаргии женщина. Я знаю, что эту женщину начнёт клонить в сон уже в аэропорту, но пока что она не сдается, и заставляет меня бродить по бутикам в последнее парижское утро – вместо того, чтобы спокойно посидеть в нашем саду Розье с сигаретой. Раньше я не замечала, что этот сад – типичный hortus conclusus, только вместо монастырских стен в нём жилые дома. Антон и Джереми уже уехали. Джереми оставил мне свой адрес в Лондоне. Если я вдруг… Никакого «вдруг», конечно же, не будет – все цветы рано или поздно отцветут, срезанные – завянут, а нарисованные – продадутся.

Надеюсь, что мы с Карой не опоздаем в аэропорт – заказали одно такси на двоих. Кара уже не кричит на меня, как раньше, и вообще, она очень милая женщина, хоть и напоминает порой свои коллажи. А впрочем, кто из нас не похож на свои работы? Разве что Джереми – та его статуэтка юна и прекрасна, и глядя на неё, можно додумать всё то, что не было услышано.

Он показал эскизы вчера, перед отъездом – что ж, в отличие от некоторых, Джереми не зря провел этот месяц в Париже. Он очень внимательно меня рассмотрел – и рассказал об этом бумаге, а в Лондоне расскажет вначале своей жене, потом гипсу, а затем и бронзе.

Его жена – художник-портретист с европейским именем (в обоих смыслах слова – её зовут Луиза, и её знают по всей Европе). У них две дочери, старшая – моя ровесница.

Как же это временами хорошо – плохо знать язык! Эмма Акимовна, где бы вы ни были, я торжествую. Я рада, что не смогла рассказать Джереми о том, что большую часть цветов нельзя пересаживать во время цветения, и о том, что Жанна Эбютерн хотела быть художницей, а не моделью Модильяни.

В аэропорту мы с Карой расцелуемся – и неожиданно легко расстанемся. Каждый прыгнет в свою прежнюю жизнь, будто и не было этого месяца, Парижа и садов.

Сейчас я поставлю точку – и спущусь вниз. Жан-Франсуа будет сладко улыбаться нам с Карой (уже неинтересным, вчерашним), и прокручивать в уме список дел на завтра: уборка, отчёт перед спонсорами, подготовка к встрече следующего десанта гостей: корейский фотограф, два немецких пейзажиста и граффитист из Дании. Уже доносится, долетает дыхание новых историй, запахи свежих картин и ароматы цветов, которым ещё не пришло время распуститься.

Самые прекрасные сады – на картинах, а лучшие любовные истории – те, что недорассказаны до конца. Или же вовсе – не начаты.

Когда-то её научили слушать эту музыку, и c тех пор она так и слушает всю жизнь одно и то же – мода меняется, а у неё по-прежнему звучат «Talking Heads» и «King Crimson», «Dead Can Dance» и почему-то «Sparks», попавшие сюда явно из другого набора. Некоторые женщины остаются верны освоенной в молодости прическе, которая с годами становится уже не прической, а особой приметой. А здесь в этой роли – музыка, ставшая личной историей. Road to nowhere – слегка гнусавый, но бодрый голос Бирна: она стесняется открыть окно машины, вдруг кто-нибудь услышит.

Особенно – Григорий. Он любит русский рок, и спасибо, что не шансон.

Её отец – ехидный старичок, услышав имя гостя, пропел как бы в шутку:

– Не погуби души моей, Григорий!

– В каком смысле? – напрягся гость. С чувством юмора у Григория было не так чтобы очень, остроты он понимал через раз, над анекдотами – задумывался. И когда бывал взволнован, говорил словно бы чуточку подвывая. Других недостатков не имелось, да и волновался Григорий редко. Она удивилась, почему он вдруг занервничал в родительской квартире.

Это мама уговорила – уже год встречаетесь, а у нас ещё не были . Вечные «уже» и «ещё»… Здравствуйте, курточку можно здесь повесить, тапки не предлагаю. У нас можно запросто, как дома – садитесь, где желаете, берите, что хотите.

И вот она помогает маме накрывать на стол, а Григорий сидит рядом с папой и нервничает.

Не мальчик вроде бы – волноваться. Григорию уже под пятьдесят, да и она за сорок шагнула – если б можно было идти навстречу друг другу, сокращая возрастную дистанцию, через пару лет встретились бы.

В родительском доме смотрела на него чужими глазами, – а впрочем, она и раньше так делала. Вот он сидит в старом папином кресле: сильный, весь какой-то напружиненный, руки оплетены жилами, как стеблями… Скульптура, а не мужчина, скорее Давид, чем Аполлон, и как к этому можно привыкнуть? Над лицом трудился другой ваятель – этот предпочитал гармонию сложных форм – лицо Григория сразу кажется знакомым, как всякое красивое лицо. Разглядывать можно бесконечно, если хватит смелости – у неё-то долго не хватало, она первое время говорила с Григорием, глядя ему куда-то в ухо, или в шею. И даже сейчас сердце всякий раз начинало биться там, где оно вообще не должно находиться, – стоило увидеть его, пусть даже седьмой раз в неделю. Странно, что можно обладать таким лицом – и не застывать всякий раз перед зеркалом в изумлении: неужели это я, Господи? Увидишь – и дыхание собьётся, как от первой сигареты.