Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)

– Да нет, – соврал я. – Просто…

– Я была у Севера Ивановича, и он рассказал мне, какой ты герой. Как здорово ты придумал эту штуку с взрывчаткой. Что если бы ты это не придумал…

Я рассмеялся.

– Да, теперь об этом можно вспоминать со смехом.

– Я так скучала. Скучала – даже не то слово. Я томилась. Не находила себе места. Все это время почти не спала. Я была с вами. Если бы вы погибли, я бы тоже не осталась жить.

– Мы и не погибли, потому что ты была с нами.

– Поцелуй меня, – попросила Чайка.

Я выполнил ее просьбу нежно и самозабвенно, как если бы целовал свое личное дитя.

Потом Чайка, сморенная, задремала. Я укрыл ее грубым солдатским одеялом, которое мне было выдано телевизионным хозяйственником вслед за ключами от квартиры.

Какое-то время слушал, как бегает мышиными лапками по жестяному козырьку за окном дождь, и думал о том, что никогда в жизни мне не было еще так хорошо.

Затем я оделся и тем же витиеватым коридором, тем же замкнутым тюремным двором выбрался на улицу. Я зашел в магазин и купил на оставленные мне Алексеем деньги все, что нужно было для нашего с Чайкой победного, праздничного ужина. Я купил рыбы, икры, полюбившегося мне трубача, «Шампанского» и бутылку рисовой китайской водки. Мне очень жаль было, что с нами не будет Севера, но тут уж ничего нельзя было поделать.

В тот вечер мы с Чайкой провалились в обморочно сладкий, бездонно тягучий омут. Мы умирали и воскресали, вздрагивали от ослепительных молний, парили под жарким солнцем и разбивались об острые скалы. В какой-то момент Чайка вдруг закричала неожиданно новым, неистовым птичьим голосом: «Люблю тебя!», и я почувствовал, как под ее ногтями на моей спине выступила кровь.

Лишь утром я ощутил зябкую колючую грубость казенного одеяла, которым всю ночь согревались мы с Чайкой.

Она открыла глаза и улыбнулась мне незнакомой доселе, ласково нежной, какой-то материнской улыбкой. Я понял, что никогда в жизни не смогу разлюбить Чайку. Я прижал ее к себе, спрятал на груди, словно маленькую птичку, и услышал, как благодарно живет и толкается ее теплое сердце, согласно и трепетно.

Через три дня случилось два знаменательных события. Во-первых, каким-то чудом выписался из больницы Север Иванович. То ли он добровольно отказался от дальнейшего лечения, то ли действительно чувствовал себя уже в порядке. Сие так и осталось за чертой всеобщего знания. Во-вторых, была напечатана моя статья. Эти происшествия обрели на причале форму народного праздника. Завсегдатаи и бродяги, как ветераны какого-то общественного движения, собрались все сразу. Все они были чисто выбриты и светло торжественны. Глаза их полнились веселой, младенческой радостью. Газета имелась у каждого. Кроме того, статья висела в центре доски объявлений, где сроду ничего не было, кроме двух жутких плакатов по технике безопасности. Теперь же со щита кирпично-пожарного цвета на всех взирала бравая команда строителей во главе с погибшим героем-Сысоевым и лихим моряком прежних странствий, а ныне начальником старой причальной избы – Севером Ивановичем Калюжным.

Север Иванович, кстати говоря, получился на фотографии лучше всех, здорово смахивая на переодетого моряком Чапаева. И, разумеется, праздник победы увенчался широким официальным застольем, как тому и положено быть по старому русскому обычаю. К застолью неожиданно подключилось даже некоторое начальство, и все сразу поняли, что вот теперь-то дело строительства нового причала пойдет так, как нужно. В правильном пойдет русле. При этом выходило само собой, что виновником всех коренных изменений, уж так получалось, был я. Моя, можно сказать, глубокочтимая персона.

Понятно, я был притчей во языцех, понятно, меня поместили в центр стола, меня обнимали, перехваливали, похлопывали по плечу, а начальство приглашающе разрешило бывать на причале в любой момент моей драгоценной жизни. Даже поднят был тост в честь нового почетного члена ассоциации малого морского транспорта, то есть – непосредственно меня.

Признаюсь, никогда прежде так тепло не млело мое сердце, потому что результат моей работы был вот он, передо мною, весь на виду. Но особенно почему-то дорога была мне гордость Севера. А он действительно гордился мною так, словно я был, по меньшей мере, Юрием Гагариным и одновременно – собственным сыном Севера Ивановича Калюжного. Я видел точно, что стал второй любовью Севера. После, конечно, моря.

Север почти ни с кем не разговаривал, а все смотрел на меня, приоткрыв рот, словно боялся что-либо упустить из того, что я мог изречь. Когда же я действительно что-то изрекал, глаза Севера Ивановича загорались необычайной радостью и подобострастием. Вообще-то, если бы это кто-то заметил со стороны, наверняка расхохотался бы. Но никто этого не видел. Все были заняты общественно важным событием – судьбоносным поворотом в строительстве нового причала.

Разумеется, помянули теплым и грустным словом прораба, Игоря Сергеевича Сысоева, а начальство торжественно поклялось помочь семье погибшего, состоявшей, тем более, из вдовы и троих детей.

Такая перемена в отношении ко мне Севера была для меня необыкновенно трогательной и, может быть, бесценной.

Впрочем, он и раньше относился к моей личности с нежным, хотя и грубоватым почтением. Нынче я превратился для него в какого-то чуть не президента, вице-адмирала мирового флота и бог знает, кого еще, пред кем не снять морской фуражки просто невозможно.

В тот знаменательный день, несмотря на уважительные взгляды Севера Ивановича, я как-то незаметно и здорово наклюкался, чему не препятствовало даже начальство, которое, впрочем, и само немало подогрелось. Словом, праздник удался. Правда, Северу Ивановичу пришлось тащить меня, несмотря на поврежденный корпус, чуть ли не на себе к месту моего нового жилища. Остаться на прославленном мною же причале я почему-то наотрез отказался. Впрочем, в телецентре меня должна была ждать Чайка.

Север волок меня по темным сырым улицам, ухватив под мышку железной своей лапищей.

Чайка действительно уже ожидала моего появления, сиротливо стоя у подъезда, так как ключей у нее не было. Нужно ли говорить, какое с моей занесшейся писательской стороны это было свинство.

Север бережно сдал меня, что называется, с рук на руки и лишь после того, как дверь за нами защелкнулась, удалился восвояси с чувством исполненного долга.

Помню, Чайка раздевала меня и снимала мокрые ботинки, потому что всю дорогу сыпал мелкий, промозглый дождик, а ноги мои не выбирали пути. Потом уложила в постель, и я тут же провалился в глубокую черную яму.

Утром она варила кофе и не укорила меня ни единым словом, лишь глаза у Чайки были полны тяжелой грустью, и от этого мне было в тысячу раз стыднее, чем если бы она вылила на меня ушат брани.