Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)

Тем не менее, Борис поступил так, как научил его знакомый бизнесмен. Теперь по определенному договору Борис с Тамарой должны были каждый месяц получать от своего помещенного в «дело» капитала приличную сумму для беспечального, в общем, существования. Однако втайне Борис твердо решил подходящую работу все же себе отыскать.

Иногда супруги устраивали себе дни полного расслабления. Борис в шутку обозначил их в календаре двумя буквами: «В.У» – время утех. Он покупал к удивлению знакомых продавщиц бутылку «Шампанского» в «родном» магазине, и они с Тамарой целый день не вылезали из постели, которая превращалась для них в цветущую сиреневую аллею, в благоухающий эдемов сад. Тут они занимались любовными утехами, в которых каждый позволял себе то, на что хватало фантазии. Любовь была своего рода искусством, театром двух актеров, вымыслом и реальностью, воображением и явью. Они доводили исполнение своих ролей до магниевого накала, до исступления, до слез и восторга, до взлетов и падений. Борис с Тамарой улетали на другую планету, где все было впервые. Они не знали никого, и никто не знал их. Лишь призрачный Вергилий вел серебряными тоннелями в светлую страну молний, вспышек и озарений. Насытившись нежностью и страстью, любовники пили «Шампанское» и, хохоча от счастья, разрисовывали друг друга гуашью во всех местах. В завершении Тамара повязывала цветную ленточку на орган мужа и умирала от восторга, тем более что сам по себе размалеванный фаллос с бородатой мордочкой и пышными усами уже представлял собою картинное произведение. Потом они включали музыку и танцевали, похожие на двух экзотических папуасов. Разгоряченные, снова бросались в постель и так без конца. До самой ночи. Тамара готова была продолжать любовные игры до утра, втайне надеясь на заветное зачатие. Но Бориса, к незлобной грусти жены, на такие подвиги уже не хватало, в отличие от первых лет совместной жизни. Ко времени сна он мягко тонул и пропадал в цветущих садах далекой деревни среди шорохов, скрипов и голосов старого подслеповатого дома.

Примерно через месяц Борис стал звонить по искомым адресам. Там, где познакомились с его симфонией, отзывы были хвалебные, даже восторженные, однако воплощение произведения в жизнь пока не представлялось возможным: на сегодняшний день оно было «несовременным». Сочинение родилось, как сказали Борису, «в другой музыкальной плоскости».

Это была ахинея, которая не укладывалась в голове. Что значит, «несовременная симфония»? Разве шум дождя, рокот грома или шелест листвы может быть несовременным? А запах цветов, щебет птиц, таинственные голоса ночных бабочек относятся к какой-то музыкальной плоскости? Чушь!

Борис, однако, решил не отчаиваться, поскольку то были первые, не самые важные отзывы. Остальные рецензенты просили подождать еще немного.

Наконец, Бориса пригласили на беседу в оркестр, на который он полагался больше всего. Дирижер, подтянутый пожилой человек с седою, аккуратной бородой очень подробно и профессионально разобрал произведение. В результате похлопал Бориса по плечу и сказал, протягивая тонкую, холеную руку с золотым перстнем:

– Вы, Борис Борисович, талантливый человек. Поздравляю. Вещь получилась замечательная. Всегда знал: Россия никогда не оскудевала и не оскудеет на истинные таланты. Но, к сожалению, сейчас я не могу включить ваше сочинение в свои планы. Над ним нужна еще серьезная работа, репетиции. А мы через неделю уезжаем на гастроли. Надолго. Так что… – Руководитель оркестра развел руками, но при этом тепло улыбнулся. – Загляните через пару-тройку месяцев. Возможно, что-то прояснится. Кстати, мне звонил Григорьев Женя, ваш сокурсник. Он в восторге от симфонии. У него есть какие-то конкретные предложения. Правда, он работает в эстраде. Но это, я думаю, ничего не меняет. Свяжитесь с ним. Может быть… чем судьба не шутит?

– Спасибо, – сказал Борис. – Господь не зря придумал надежду. Она всегда греет. Впрочем, бывает – и напрасно…

– Не отчаивайтесь, – улыбнулся дирижер. – Ваша вещь не пропадет.

Женя Григорьев встретил Бориса у себя дома. Встретил с распростертыми объятиями, кинувшись с порога ему на шею.

– Ну Боб, – басил Женя Григорьев, – ты скотина. Где ты, подлец, пропадаешь? Мы тут, можно сказать, блины на воде печем, а он залез в какую-то деревню и творит. Творит! Нет, Боб, я не спорю. Ты – Гений. Гений! Не возражай. Особенно вторая часть у тебя, вот эта темка: ду-даб-даб-ду, бда-бда. Проходи. Садись. Коньяк, виски? Ты не представляешь, я зашиваюсь на пошлятине. Бездарности смердят вокруг, как трупы. А у тебя – родниковая вода. Девичьи какие-то напевы. Чистота, свежесть. Ей-богу, я плакал, когда играл. Ну не сволочь ты, скажи? Публика задыхается от яда и копоти. Музыка пахнет Чернобылем, Чечней, а он сидит себе и чистит цветные перышки. Нет, таких, как ты, Боб, надо убивать и посыпать известью. – Женя выхватил из пачки сигарету. – Писать гениальные вещи и скрываться! Ну не гад? Гад самый натуральный. Дай я тебя поцелую.

Борис сидел в смутной тоске и меланхолически улыбался. Женя Григорьев говорил не умолкая. Впрочем, сколько его помнил Борис, он всегда говорил не умолкая.

– Ты, Боб, себе не представляешь, как трудно сейчас с хорошими вещами, – продолжал Женя, запахивая полы халата. Он встретил Бориса по-домашнему: в халате и тапках на босу ногу. – У тебя же этих хороших вещей – кладезь, сволочь ты такая. У меня все есть: студия записи, исполнители, аранжировщики, текстовики. Нет только хороших вещей. Тебя, одним словом, нет. Между прочим, помнишь Дашеньку Медынскую, вокалистку? Она недавно приезжала из Омска. Какая женщина стала, я тебе доложу… Неделю мы тут с ней радовались встрече. Да. Ну, в общем, у меня к тебе такое предложение. Даже не спорь. Разбиваем твое сочинение на небольшие части. По темам. Я приглашаю текстовика. Есть у меня один прыткий парнишка. Делаем целый концерт для любого исполнителя. Всем хорошо. Все в шоколаде.

– Не понял, – сказал Борис. – Что значит, разбиваем? И кто такой текстовик? Это теперь так называется поэт?

– Ты знаешь, что, Борис, – поморщившись, сказал Женя. – Ты в своей деревне натурально оброс мхом. Тебе надо ходить с черным зонтиком и в калошах. Да, текстовик – это поэт, если хочешь. Разве принципиально? А разбиваем сочинение потому, что целиком, да еще в народных инструментах ты его нигде сегодня не реализуешь, дурак неизлечимый. Народные мотивы обязательно оставим. В них-то как раз изюминка. А все остальное, Боб, послушай меня, нужно делать так, как я говорю. Я на этом уже, честное слово, трех собак слопал. Давай, дружище, соглашайся. И начинаем работать. Хочешь, можем рок-оперу сварганить. Хоть это и сложнее.