Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)

После трудового дня Борис, как положено, вымылся в душе, чтобы не пахнуть селедкой с колбасой, надушился французским одеколоном, надел белую рубашку, английский костюм и на недоуменный вопрос уже хронически больной жены: «Лапа, ты куда»? ответил, что идет на рабочее собрание, а там, понятно, нужно выглядеть прилично. К тому же у Тамары неожиданно обнаружились признаки диабета. А с этим шутки были уже совсем плохи. С тем Борис оставил растрепанную жену одну, с неотъемлемой уже бутылкой, и отправился в гости.

Стоит ли говорить, какой у Анны Ивановны был накрыт стол, как изысканно выглядела она сама, в какую красоту и уют окунулся сам Борис после грязной посуды и деревянных блинов.

– Я не хотела никого приглашать, – призналась Анна Ивановна. – Отпразднуем вдвоем. Если, конечно, не возражаете.

Борис не возражал. Чего возражать, раз уж явился, да еще, тем более, с пышным букетом роз.

И покатился тихий и теплый ласковый вечер с милыми, наивными глупостями, легким кокетством и хрустальным звоном тонких фужеров. Самое удивительное, Борис не чувствовал угрызений совести. Поначалу – да. Пока он ехал в метро, затем шел мимо задумчивых деревьев и кустов, готовых скоро принять близкую весну, какая-то черная пиявочка сосала его изнутри, жгла противным сознанием вины перед Тамарой. Но стоило увидеть блистательную Анну Ивановну, не директрису, а просто роскошную женщину, в глазах которой нескрываемо горела любовь, как червоточина затянулась, а боль совести, прямо скажем, превратилась в обыкновенный пар. Да и вся привычная обстановка европейского былого комфорта, сдобренная лирикой Шопена, – Анна Ивановна знала, что подобрать к приходу Бориса, – унесла музыканта в то далекое прошлое, где он привык чувствовать себя свободным, независимым, способным совершать чудеса.

Разгоряченный, Борис снова много говорил о Моцарте, Бахе, Чайковском, о незаслуженно забытом Чюрленисе, о собственном ощущении этих и других композиторов. К приятному удивлению Бориса Анна, – они уже перешли на «ты», – принимала живое участие в разговоре, проявив немалые познания. Когда же выяснилось, что она в свою бытность окончила музыкальное училище, Борис и вовсе растаял. Огорчало лишь, что Анна пошла по торговой части. Ну что же… Борис тоже не был известным композитором, а сейчас, тем более, значился обыкновенным грузчиком, то есть трудился на почве погрузки-разгрузки товаров народного потребления.

– Вот что, Боря, – сказала Анна уже после первого танца и нечаянного и легкого, как пыльца бабочки, поцелуя. – Бросай ты эту черную работу и пиши следующую симфонию. Та кассета, которую ты мне подарил, потрясла меня, и я, поверь мне, плакала, слушая ее. Я, пойми меня правильно, хочу, чтобы ты был настоящим музыкантом. Мне тяжело смотреть, как ты катишься вниз, не думая ни о себе, ни о голосе Бога, посылающего тебе святые звуки как великий дар. Многие мечтали бы слышать, но не слышат. А ты слышишь. Тебе дано. Но ты, прости, плюешь на это и шагаешь в какие-то грязные грузчики, в друзья к Золотому Сереге. Ты уверен, что поступаешь правильно?

Борис отложил вилку и помрачнел.

– Не забывай, Аннушка, что мы в России, – сказал он глухим голосом. – Можем подковать блоху и умереть в нищете и безвестности. Можем создавать шедевры, а в ходу будет китч. Напишем «Очерки бурсы» и загнемся от пьянства под забором. Кроме того, мне нужно на что-то существовать. Подвязаться шутом-скоморохом я не могу. Лучше – мешки-ящики.

– Нет! – резко возразила Анна. – Я не дам тебе погибнуть. Потому что…

Возникла пауза, в которой Борис примерно знал, что последует за этим: «потому что»… И все-таки спросил:

– Потому что – что?

– Потому что я люблю тебя, Боря. Вот почему. Что касается денег – у меня есть вклад в банке на довольно крупную сумму. Я буду отдавать тебе проценты. Не спорь. Это, по крайней мере, больше твоей зарплаты раза в три. Мне проценты не нужны. У меня все есть. А чтобы ты не думал, мол, я тебя покупаю, договоримся так – отдашь, когда сможешь. И учти, мне от тебя ничего не надобно. Ты абсолютно свободен. Но мой дом для тебя всегда открыт. Захочешь прийти – буду просто счастлива. Так что ступай в мир, Борис Борисович. Слушай Бога и записывай Его голос так, как ты слышишь. А я… я тебя увольняю. С завтрашнего дня. По собственному, как полагается, желанию. Я не могу видеть у себя человека, не соответствующего занимаемой должности. Ну а деньги – дым. Счастья они не приносят. Будут – отдашь. Зазвучит твой «Сад» с большой сцены, тогда и отдашь.

– А если не зазвучит?

– Нужно верить, Боря. Верить и добиваться. И дано тебе будет, говоря библейским языком.

Борис встал и благодарно обнял Анну, обнял нежно и ласково, как обнимают мать после долгой разлуки.

И снежным комом покатилась ночь. Бурная, жаркая, полная стонов счастья и горячих признаний. Борис сам не ожидал от себя такого пыла, будто впервые познал женщину.

Домой он вернулся под утро, не ведая, как и что говорить Тамаре, поскольку никогда не врал ей и врать не умел вообще. Но она спала во всей наружной одежде, расположившись поперек дивана. Рядом валялись костыли. Нелепо вывернуто торчала нога в гипсе. Фужер на столе был пуст.

Борис все понял. Совесть остро обожгла его, заскреблась где-то под сердцем. Он разделся и лег спать. Проснулся оттого, что услышал знакомый до боли запах жареных блинов. Стал медленно одеваться и решил: «Если что – скажу ей всю правду». Внутри себя Борис чувствовал, что с некоторых пор за ним тянется какой-то тяжелый шлейф и то опрокидывает навзничь, дает подняться – и снова валит на спину. Какой-то фантом прицепился к его судьбе, что репейник… но как оторвать его, честно говоря, Борис не знал.

Теперь вот связь с Анной – от себя не скроешь – что-то перевернула в его душе. Но зачем она нужна, эта связь? Что даст она ему в дальнейшем, кроме боли и новых утрат. Он полюбил Анну. Ее страсть, вера, самоотверженность, бескорыстие теплым бальзамом легли на сердце. Но что с этим со всем делать – тоже неизвестно. Ясным казалось одно: Господь снова дал возможность работать, заниматься любимым делом, для которого, может быть, он и рожден на этот свет. Все остальное – муки совести. Раскаяние, честолюбие, слава – петушиный бой, пустота, прах на ветру. Творцу не должно думать об этом. В поле зрения – лишь резец, молоток и материал, из которого высекается произведение. Больше ничего. А все, что дает жизнь, нужно принимать просто, с благодарностью. Хотя, если рассудить, любовь Анны – благо или грех? «Не возжелай»! А может быть, не возжелать – это духовная и физическая кастрация, от которой нет никому пользы. Зачем-то ведь послал Господь Анну!..

Ах, мысли, мысли… незваные гости. Ум должен быть чистым для высшего слуха и осязания. А мысли – летучие облака. Если ты рожден для слуха – слушай. Остальные заботы пусть обтекают тебя, как вода, омывающая по весне деревья и кусты. Вот и все.