Алёна Жукова - Тайный знак

Закуривая после жаркой любви на широкой, красного дерева кровати «а-ля Людовик», Михаил разоткровенничался. Она узнала, что на самом деле он сын большого министерского начальника, что бросил институт, что обгорел он в детстве, а родился в мордовском лагере, где сидела мать. Еще поняла, что родители его не любят, не понимают совершенно, поняла и то, что учиться он не хочет, а хочет жить как человек: носить красивые шмотки и ездить за границу.

«Бедный, – подумала Клава, – как тебя жизнь-то не пожалела. Ничего, я пожалею. Мы с тобой, Мишаня, сыночка родим. И будет у меня муж, а у тебя семья настоящая, не то что сейчас. А что молод, так это и хорошо, это даже и лучше».

Почему лучше, она пока не придумала.

– А ты знаешь, Мишань, ты скажи своим, что хочешь в общежитие переехать, вроде как самостоятельным быть. А сам ко мне перебирайся, лады?

«Ведь это выход, – подумал Михаил. – Родька меня здесь не достанет».

О том, что он съезжает в общагу, родителям заявил с порога на следующий день. Настя расплакалась. Держась за сердце, осела на диван и потеряла сознание. Михаил-старший кинулся к ней и скомандовал, чтобы сын звонил в «скорую». Шнурок, на котором висело стило, перекрутился, запутался и плотно сдавил Настину шею. Михаил разрезал его ножницами и бросил вместе с подвеской на пол.

«Скорая» приехала, когда Настя пришла в себя, но жаловалась, что темно в глазах. Врач настоял на том, чтобы везти ее в больницу, мать и отец уехали, а Миша остался.

Утром он своего решения не изменил. Уходя, заметил на полу брошенную с вечера странную штуковину, которую мать все время носила на себе. Знал, что штука эта старинная и что в ней таится какая-то загадка, но какая – понятия не имел. Он разглядывал острую палочку со странными знаками по бокам. Металл, из которого она была сделана, не тянул на благородный.

«Железка какая-то, и чего мать с ней носится? А вдруг действительно дорогая, кто знает? Надо бы в скупке оценить, даже интересно… Сбегаю проверю, а потом верну. Предки, понятно, искать будут, а я приеду и вроде как сразу найду», – подумал он.

В антикварной скупке на Арбате приемщик долго рассматривал стило, потом куда-то ушел посоветоваться и в конце концов предложил сто рублей. Миша не хотел отдавать, но кто-то внутри подсказал: «Бери, парень, это же деньги хорошие за такую хрень. С товарищем расквитаешься». И он оставил стило антиквару, который в последнюю минуту засомневался в правильности сделки. Крутил пустую трубочку в руках и сам не понимал, почему заплатил так много и зачем эта вещица ему нужна.

На следующий день Миша домой не вернулся, но позвонил узнать, как там мать. Отец сразу спросил не о том, где сейчас находится сын и собирается ли вернуться, а о пропавшей подвеске. Мишу эту очень обидело.

– Да не видел я ее, может, куда закатилась или врачи со «скорой» сперли. Вместо того чтобы про цацку спрашивать, лучше бы поинтересовались, как и где ваш сын родной жить будет. Эх, родители! Без вас проживу, и не в общаге задрипаной. У меня теперь семья будет настоящая, не то что вы…

С Клавой жить было одно удовольствие. Она не утомляла нотациями, не приставала с расспросами. Михаил работал в день от силы часа три, а остальное время проводил, как ему вздумается: мог с товарищем в пивнушке посидеть, а мог на танцы завалиться. Главное, прийти домой вовремя, чтобы не дразнить ревнивую Клаву.

Как-то летом решил проведать родителей, а заодно пригласить их на свадьбу. Хоть и не шибко хотелось, но Клава настаивала, что все должно быть по-человечески. Свадьбу она готовила грандиозную. Михаил за те сто рублей, что получил у антиквара, купил ей толстенное дутое кольцо. Клавку он с собой на дачу не взял, понимая, что не придется она ко двору, лучше пусть прямо на свадьбе увидят. Прежде чем выйти из дому, выпил для храбрости, а в том, что предки на даче, не сомневался – те в городе никогда на лето не оставались. К тому же телефон городской квартиры не отвечал.

Дача утопала в зелени, деревья разрослись, на яблонях, как шары на новогодней елке, зрели плоды. Стараниями Серафимы поспевал обильный урожай овощей на длинных грядках.

– А, блудный сын явился, – грозно произнесла Серафима, выпрямляя спину. – И где ж тебя носило? Горе у нас: Настасья Николаевна болеет. Уже второй месяц. Как ты уехал, так и заболела сразу. Пропажа у нас случилась – подвеска ее пропала, оберег ее. С тех пор везде ищет. Не ест, не спит. Иди к ней, может, признает тебя.

– Что значит «может, признает»? Я же ее сын.

– Иди, иди, сам все увидишь.

Настя его узнала. Вот он, любимый и единственный ребенок. Вырос, взрослый совсем… а шрамы откуда? Ведь не было шрамов…

А Миша мать не узнал. Она превратилась в сухонькую старушку с трясущимися руками и головой. Рот перекошен, глаза выцвели.

– Мишенька, кто тебя так поранил?

– Мама, мама. – Мишин кураж и хмель слетели мгновенно. Он опустился на колени перед инвалидной коляской. – Ты не помнишь, мама? Ну, как я в печку полез маленький и обжегся? Книжку в печку пихал, пихал, пока не загорелось все вокруг, не помнишь?

– Бедный мой мальчик, маленький мой. Не уберегла тебя от гнева ее. Господи, грешна перед тобой. Прости меня.

– Ну что ты, мама!

Он гладил ее по рукам, голове, прижимал к груди, такую маленькую, беззащитную, родную.

– А розан ты мне принес? Он должен быть красный.

– Прости, мамочка, без цветов я.

– А стило мое принес?

Михаил, опустив голову, заплакал:

– Прости меня. Я виноват, я скотина последняя. Но я его найду, принесу, вот увидишь.

– Богородице отдай, а мне оно уже ни к чему. Я и без него все теперь вижу, все, что в книге этой и что на Земле и на Небе. Что будет, знаю. Все теперь ясно стало. Ты мне веришь? Я тайну открыла и тебе только ее расскажу. Дай ушко.

Михаил прислонился ухом к ее губам, но из Настиного горла вырвались страшные хрипы и скулеж. Он в испуге отпрянул.

Подбежала Серафима и обняла бьющуюся в судорогах хозяйку.

– Ложку давай, там, на столе! – крикнула она Михаилу. – Надо в рот засунуть, чтобы язык не прикусила. Так всякий раз, когда про книгу вспоминает. Сил уже нет. Помоги, тяжелая она.

Анастасия изогнулась, как в падучей. Изо рта потекла слюна. Потом она обмякла и, казалось, заснула. Дыхание стало глубже, голова упала на грудь.

– Давай в кровать перенесем, – попросила Серафима. – Отца дождись, не уходи. Ему тяжело. Поговори хоть. Он скоро будет. Да вот, слышишь, машина подъехала.

Михаил застыл на пороге, увидев сына. Словно натолкнулся на невидимую преграду. Его глаза, жесткие и колючие, впились в сына.

– Ну, здравствуй. И каким ветром тебя занесло?

– Вас проведать. На свадьбу пригласить. Не знал я…

Михаил Александрович сморщился: от сына разило водкой.