Олег Ермаков - Вокруг света

Но если так, значит, во сне произошло какое-то предвосхищение этого дня, этой «встречи»?

И даже распятие я вскоре нашел на этом позабытом кладбище. Это было распятие величиной с ладонь на поржавевшем и обмотанном стилизованной колючей проволокой кресте, по цвету оловянное. Среди осенних трав и кустов, старых могил с кустом калины и черно-серых остовов сосен этот оловянный Христос воспринимался неким аккордом, завершающим всю осеннюю пьесу. Изображение Христа нигде не встречалось мне в местности. И увидеть его довелось на кладбище, где похоронены жители деревни Воскресенск.

Когда-то я, вероятно, вдохновленный эпизодом русской Голгофы из «Андрея Рублева», пытался вообразить, как все могло происходить здесь, как могла разворачиваться евангельская история в этих родниковых краях. И сейчас внезапно мне открылся по крайней мере цвет этой истории: пепельное небо, обгоревшее дерево, оловянная фигурка, красные кисти калины. И снова летящие вместе с ветром и облаками в о роны.

Оловянный солдатик Господа и сюда дошагал, был и здесь распят.

Изображению эхом отзывалось имя близкого леса: Воскресенский. И где-то на восточной его окраине зеленела соснами Марьина гора. Перекличка имен, смыслов, ассоциаций чисто звучала в самом средоточии местности.

Языческие имена местности тоже ладно звучат, но открываются они лишь в прошлое.

Имя оловянного солдатика на кресте все еще открыто в будущее.

Хотя воздействие этого символа много сильнее здесь, чем в храме. И приходит мысль, что в бедности залог силы этой веры. Ей необходимо отчаяние. Сытость и спокойствие усыпляют веру. Неприкаянность – лучший проводник веры. И дождливое небо, деревья – лучший храм для нее.

И сколь удивительно было здесь воспоминание о церковных известных лицах и скандалах вокруг их имен, сколь нелепыми представились их фигуры в обрамлении пышного золота, в сиянии софитов. Толстый самодовольный поп на сверкающей машине, – как это видение было далеко от видения Учителя на ослике. И закрадывалась крамольная мысль о другом варианте этой истории, о том, что Новый Завет так и остается книгой, не превращаясь в храмы и приходы, только книга, и ничего больше, ни златых кубков, ни тяжелых одеяний. Ну, может, еще только крест с оловянным солдатиком.

«Вы – наше письмо, написанное в сердцах наших», – говорил со всею страстью Павел, добавляя, что «написанное не чернилами, но Духом Бога живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца» [5].

И письмо это о любви. В любви все служение, и каждый здесь священник. Так что и любая изба – храм.

И Воскресенск мне вдруг представился каким-то храмовым комплексом. А на соседней горе – Арефино, там тоже с десяток изб, по весне в сирени и цветущих вишнях. Вверх по Городцу – Плескачи, где среди дочек крестьянствующего дворянина одна Мария. В этом имени уже много любви, а еще большей любовью исполнится Мария Плескачевская-Твардовская. И дальше другие деревни с избами, колодцами и цветами: Белкино, Белый Холм, Загорье, Немыкари, Долгомостье. Оловянный солдатик любви был здесь, ходил и царствовал. И его распяли. Любовь всегда готовы предать и отдать на поругание. И загасить свет.

…Но – до сих пор здесь мерцает свет, «и тьма не объяла его». Так и не разгадав до конца этот прорыв архетипического, уходил я дальше. И уже в конце похода узнал, что дочка улетела на Филиппины, где через две недели пройдет самый мощный за последние сто лет тайфун Иоданда. Дочка окажется на острове Самар, а именно по этому острову и по близлежащему острову Лейте придется основной удар стихии. Больше суток мы с женой проведем в изматывающей и удушающей неизвестности о судьбе дочери, читая все новости и взирая на апокалиптические кадры видеосъемки мчащихся в воздухе вод, падающих деревьев, летающих крыш, потоков из крошева железа, дерева, пластика, выброшенных далеко на сушу кораблей, безжизненных тел и искаженных ужасом лиц. Тысячи погибших, сотни пропавших, стертый с лица земли город Таклобан, отсутствие пищи, чистой воды, зараженный трупными испарениями воздух, толпы мародёров, насилие… Президент страны обозначит ситуацию как национальную катастрофу. Сообщение от дочери мы получим. Но этот тайфун уже войдет в нашу кровь пережитым страхом, станет частью нашей личной истории, породит новые вопросы. Был ли этот тайфун предопределен? Можно ли говорить о мире как благом создании, с точки зрения этих островитян, дерущихся из-за глотка чистой воды? Пусть этот мир не рай, но и не ад? Но чем же он и был для крещеных и некрещеных филиппинцев, захлебывающихся в мутных потоках океана, хлынувшего по улицам, подхватывающего их жалкие лачуги? Или их вина в том, что они позволили правительству заниматься обороной и чем угодно, но только не прочностью жилищ? И вина остального человечества именно в этом? В том, что оно не бросило бессмысленную гонку вооружений, не устыдилось бессмысленной роскоши «своего золотого миллиарда» и не возвело на Филиппинах, подвергающихся натиску стихии каждый год, почти каждый месяц, надежный щит?

Когда дочка вернулась и рассказала, что в их бухте все было мирно, лишь дожди постучали по крышам и в окна, я снова подумал о воскресенском сне и вот что именно подумал: тигр был на канате.

Но это было толкование родителя. Для более чем пяти тысяч филиппинцев тигр сорвался с привязи и обрушил на них всю свою ярость. И среди этих тысяч погибших были христиане, наверняка кто-то из них истово верил и молился… и захлебнулся. Где же был его ангел? И оловянный солдатик ничем не мог помочь. Мир иногда срывается с привязи…

А пока, узнав о Филиппинах где-то на пути к Белкину, я думал о том, что мир хорошее место для путешествий, но как много он потерял бы, оставь нас сны.

Мне нравятся развалины. Когда читаешь у Тао Юаньмина стихотворение о том, как он бродит с детьми по заброшенным садам и храмам, разглядывая следы былого, хочется и самому стихотворение написать. Но вместо этого собираешь рюкзак и отправляешься на ручей Городец. Может быть, потому люди и странствуют, что не умеют сочинять стихов.

Сейчас я решил добраться до Славажского Николы.

Давно туда не заглядывал. Местность обширна. Не всегда получается побывать во всех уголках. Да и в той глуши по осени много стрельбы. А летом ходить – эх, лето красное… и далее по тексту. Время путешествий – осень, с холодом легче справиться. Есть еще и весна. Но у каждого места есть время наибольшей подлинности. Время Славажского Николы – осень. На холме остатки парка, мощные липы, клены, дубы. Чуть пониже – руины барского дома. Впервые туда вышел как раз осенью и был поражен красками и всеохватным духом девятнадцатого столетия. Это неистребимое субъективное впечатление об осени. Осенью обнажается почему-то именно это столетие. Ну, может, еще и немного восемнадцатого века. Не пушкинская ли «Осень» тому виной? Девятнадцатый век лучится золотом. Это век русской литературы.