Олег Ермаков - Вокруг света

Медленно он спустился с кургана и пошел по направлению к своему лагерю, оглянулся. Предчувствие жилья его все-таки не обмануло. Курганы и есть жилище неведомых мужчин и женщин, обитавших где-то здесь поблизости – может, как раз на том мысу между Городцом и Волчьим ручьем, на котором археологи нашли следы селища.

Уже в сумерках он возвращался в дубраву и чуть было не заблудился, но вовремя отвлекся от своих размышлений и заметил елку, а подальше высокую березу с обломленной макушкой, – эти знаки он старался запомнить, отправляясь на прогулку. Тут и надо было сворачивать в дубраву.

А вот и она.

Береза. Серое кострище, столик из ореховых жердочек, тропинка к палатке и дальше к ручью. Силуэт Сольного Ключа.

Только слушая музыку, мы приближаемся к чему-то, похожему на вечность, говорил французский философ, исследователь древних культур.

«Да, когда ты слушаешь музыку, происходят различные странные вещи», – думал инспектор, отдыхая на рухнувшей половине березы, не зажигая огня. В сумерках хорошо было сидеть. Позже снова выйдет луна и озарит дубраву, палатку. И те холмы за исполинскими вязами, девять холмов. И в разрытый холм спустятся тени. Нет, наоборот, они из траншеи поднимутся. И устроят свою пляску.

Инспектор даже как-то не удивился, когда, улегшись в легком, но очень теплом спальнике, включил плеер и сразу услышал буквальное продолжение своих мыслей: именно лунным светом потекла флейта, подхваченная волнами арфы, скрипок, правда, вскоре превратившаяся в трубу с солнечным звуком… Начало симфонии еще одного русского композитора, Скрябина, рисовало призрачную лесную картину. Вихляющий звук скрипок создавал тревожную и загадочную атмосферу. Как будто уже прозвучал знаменитый клич вакханок: «Эвое!» («На гору!») – и душа двинулась вослед за ними, оглядывающимися на нее скрипками. Инспектор сумел еще почувствовать некий болезненный настрой всего, еще подумал, что лучше уберечься в трезвящей тишине и ничего не слышать, но уже покорно и как будто против воли своей следовал за ними. Эти вакханки напомнили ему древних шаманок Поднебесной, исполняющих танец дождя в засуху. Несомненно, они повиновались каким-то одним ритмам Вселенной.

Инспектор следовал за ними по странным ландшафтам музыки. Да вскоре ландшафт стал более узнаваемым и однообразным: это была гора. И восхождение на нее продолжалось. Пространство росло, ширилось. Пространство и было горой. Гора и росла. И душа вместе с нею. И душа слушателя, инспектора? Он, житель восточных областей, был причастен к тайному действу на Западе.

И когда гора достигает космических масштабов, вокруг начинают сверкать и вспыхивать многоцветьем другие миры, другие вселенные. И душа слушателя уже почти сливается во хмелю с душой-героиней. Солирующая труба срывается с горы и парит в солнечных высях. Это апофеоз грезящей души, апофеоз горы сияющих звуков. Трубач реет как ангел.

Небывалое многоцветье, небывалая мощь нарастают, какие-то глыбы обрываются в волны и стозвонно рассыпаются, но гора еще внушительнее. Кажется, что сейчас все перейдет в какой-то иной план, одинокий узкоглазый слушатель в палатке посреди дубравы, и все невидимые музыканты и герои, все, всё переступят некую последнюю черту, и мир непоправимо и чудесно изменится…

Но внезапно все мгновенно рушится, все миры и гора, все!.. Пропасть паузы, заминка… Опять призрачная лесная картинка – и безудержный рывок солнечной сущности, сбросившей с себя все демоническое, чуждое, болезненное, – одна только чистая солнечная сущность. И она ускользает в запредельных высях. А слушатель, участник, тоже герой этого действа, инспектор здесь остается, здесь. Вот он, в палатке, уже бледно освещенной взошедшей полной октябрьской луной. Здесь, на твердой земле, усыпанной дубовыми и осиновыми листьями.

Через некоторое время инспектор пошевелился. На палатку с жестяным стуком упал лист. Вдруг издалека донесся гудок поезда, как будто из другого мира. Еще сколько-то времени спустя инспектор выбрался из палатки по нужде. Луна висела в дубраве огромной фарфоровой чашей в черных потеках и трещинах. Инспектор, ежась, озирался. И в это время где-то на Волчьем ручье раздался вой: волк приветствовал ясную лунную ледяную ночь. Голос его звучал магически. И это было как будто странным продолжением «Поэмы экстаза» или все-таки новой поэмой о поисках света, поэмой, исполненной тоски о той солнечной сущности, сбросившей все оболочки и нырнувшей в океан света. Инспектор завороженно слушал. Эту осеннюю песнь сочинил очень смелый композитор. Она была проста и груба, но хватала за сердце и будила совершенно непонятные чувства. Волк еще немного повыл над распадком своего ручья в дебрях и умолк. Инспектор наверняка был не единственным слушателем этой песни языческих времен. Ее точно слышали собаки недалекой деревни, обычно поднимающие лай по утрам и вечерам. И они внимали ей в почтительном молчании. Песнь волка была песнью одиночества и все-таки абсолютной свободы, о которой мечтают все анархисты мира, сидящие на своих цепях и веревках, как деревенские собаки. О какой-то такой свободе толковали Чжуан Чжоу и Ницше.

Волк ускользнул в тишину и свою свободу, как душа поэмы Скрябина, но волк оставался по эту сторону.

Утром инспектор приготовил завтрак, поел и собрал лагерь. Пора было возвращаться. Из этого похода он выносил знание сокровенной музыки местности. Хотя почерпнуто оно было из известных источников, которые даже представляются исследователям России банальными из-за своей доступности. «Но в том-то и дело, в том-то и дело, – думал инспектор, потирая руки уже на верхушке Арефиной горы, где остановился, чтобы передохнуть. – Все обычные составляющие и превращаются вдруг в нечто чудесное благодаря какой-нибудь мелочи. Такой, как, например, этот Сольный Ключ».

Осенний ветерок тихонько ныл в сухих травах. А дальше, на подъеме на второй Арефинский холм в молодых березах прозвенели стеклянными дудочками снегири. И эта музыка продолжалась. Она рождалась здесь, как туман на Длинном озере.

В костлявом засохшем дереве, как в серой гигантской руке, белела полная луна. Мне хорошо слышны были голоса мужа и жены из крайней избы. Деревня с шестью жителями находилась совсем рядом, за речкой. Резко и хрипло звучал мужской голос. Хозяин этого дома спал после застолья с гостями, когда двумя часами раньше я свернул на околицу, чтобы узнать, смогу ли добраться до Загорья, и разговор был с хозяйкой, милой женщиной, угостившей меня пирожками и позволившей сфотографировать двор, дом в окружении дубов. И теперь проснувшийся хозяин негодовал по этому поводу и грозился разбить аппарат фотографу. Возможно, думал я, надо было представиться инспектором. Это звучит убедительнее сочинителя очерков или тем более фотографа.