Олег Михалевич - Форс-мажор. Рассказы

Сенечкин резко дернул щеколду и нажал плечом на дверь. Дверь не открылась.

Поначалу он даже не понял, что случилось, а попросту крутнул щеколду еще раз. Дверь стояла незыблемо.

«Только спокойно, спокойно», – вслух сам себя урезонил Сенечкин и попытался сосредоточиться. Замок состоял из трех частей, а именно из насаженных на одну ось двух ручек и стального язычка внутри. Судя по всему, внутренняя ручка сорвалась с оси и на механизм больше не воздействовала. Выйти из ситуации можно было двумя способами: дождаться, чтобы кто-либо повернул ручку снаружи или попытаться вышибить дверь. Сенечкин несколько раз с силой ударил кулаком по дверному полотнищу и понял, что грохот падающего в трюмы металлолома надежно перекрывает любые другие звуки. Сама же дверь при конструировании, возможно, предназначалась для какой-то иной надобности, она была сделана из двух скрученных между собой массивных металлических пластин и при попытках выдавить ее стояла незыблемо, как скала.

Он еще попробовал покрутить ручку в слабой надежде, что вдруг все образуется само собой, но чуда не произошло. Тогда Сенечкин внимательно осмотрел помещение. Три стенки граничили с машинным отделением, а четвертая, с дверью, отсекала гальюн от нижнего коридора судовой надстройки. В этот коридор выходили двери кают рядового состава. Все переборки были сделаны из металла, из такого же материала состоял потолок, к которому прикреплялся датчик пожарной сигнализации, а пол покрывала выщербленная кафельная плитка. Все оборудование состояло из унитаза, умывальника и прикрученного к переборке зеркала. В море судно постоянно испытывает вибрации от работы двигателя. В штормовую погоду гребной винт может оголиться, и в такие моменты корпус сотрясает сильнейшая вибрация. Центробежная сила качки готова сорвать любой предмет. Поэтому все на судне прикрепляется крепко, намертво, на года. И гальюн не был исключением.

Сенечкин опустил крышку унитаза, сел поверху и попытался представить, как на его месте поступил бы грузовой помощник. Лобанов был старше Сенечкина на четыре года, но выглядел намного обстоятельней. Он никогда никуда не спешил, но все успевал. Он никогда не уклонялся от сложных проблем и всегда выходил из них с блеском. И у него были незыблемые правила. «Бесполезное – вредно» – любил приговаривать он, особенно когда его кто-то пытался втягивать в сомнительные общественные мероприятия, будь то пышущий энтузиазмом комсомольский лидер моторист Венькин или первый помощник капитана Берзиныи. И оказывался прав.

Стучать, размышлял Сенечкин, было бесполезно, все равно никто не услышит. Оставалась надежда, что кто-то пройдет по коридору в момент затишья. Например, сменяющийся с вахты матрос Козлов. Но его вахта длится до четырех утра, а сейчас была только половина первого. Сенечкин представил, как на следующее утро Козлов с гаденькой кривоватой улыбкой начнет рассказывать, как он вызволял из гальюна молодого штурмана, этого салагу, и тихо застонал. Позор будет на весь флот. И еще Люба. Что подумает она? Как вообще можно объяснить женщине, ожидающей его в постели, что он по дороге к ней застрял в… гальюне!

С Любой они познакомились на выпускном вечере в мореходном училище, куда ее привела подруга Ольга, невеста его сокурсника Гриши Коломенского. Игорь и Люба не пропустили ни одного танца, и в каждом из них Игорь все тесней прижимал к себе необыкновенно красивую и умную девушку из Воронежа, студентку консерватории. Люба гостила у Ольги, и курсанты провожали девушек к Ольгиному дому вдвоем. Тогда Сенечкин впервые поцеловал Любу, на прощание. На обратном пути Гриша долго, словно ожидая одобрения, рассуждал о своей замечательной невесте, с которой он знаком уже целый год, о том, что решения в их морской жизни принимать надо быстро, на трезвую голову и пока ты еще курсант. Гриша с Ольгой договорились, что они поженятся, как только Коломенский получит первый отпуск после предстоящего выхода в море, чтобы денег хватило и на красивую свадьбу, и на медовый месяц. На следующий день они решили отметить новенькие дипломы в узкой компании, вчетвером, и поехали с девушками в Петергоф, в Петродворец. Разбившись по парам, они долго ходили по дорожкам между раззолоченных фонтанов, Сенечкин по памяти декламировал сонеты Шекспира и все больше понимал, что Люба именно та, единственная и неповторимая, и что на поиски подобной у него никогда в его морской жизни больше не будет времени. Вечером он сделал предложение.

Свадьбу, очень скромную, они сыграли в родном Любином Воронеже, неделю спустя. Так Сенечкин воспользовался привилегией ускоренной регистрации брака, доступной только для моряков. Гще через неделю он получил назначение на «Иркутск-лес». А теперь он сидел взаперти и…

Гму стало жарко. Он стянул с шеи галстук и расстегнул ворот рубашки. Снял китель. Вскоре он расстегнул пуговицы рубашки полностью, посмотрел на покрывающие ее пятна пота и подумал, что помещение нагревается слишком быстро. Из-за угольной пыли механики отключили вентиляцию, и ограниченное пространство гальюна быстро перенимало температуру человеческого тела. Помещение оказалось почти герметичным, а это означало, что и количество кислорода в нем ограничено… знать бы насколько!

Сенечкин разделся до трусов, снова сел на крышку унитаза и постарался дышать как можно реже. Какое-то время это удавалось, но потом сердце забилось в ускоренном темпе, и легкие затребовали недополученное количество воздуха. В ушах загудело.

Ему стало грустно. Жизнь заканчивалась слишком рано и глупо, не успев, по сути, даже начаться. Когда-то, по рассказам матери, она гуляла с ним по улице, и возле его коляски, всего в нескольких сантиметрах, упал кирпич. «Ты везунчик, родился в рубашке», – говорила она ему потом. В первом классе он прогуливался вдоль реки во время ледохода и решил оттолкнуть от берега льдину. Она отъехала вместе с его ногой, и он оказался в воде. К счастью, рядом были двое ребят чуть постарше возрастом. Они вытащили его за воротник тяжелого, быстро набирающего воду ватного пальто, и у него впрямь появился повод уверовать в свою «рубашку». Теперь, похоже, она стала ему чересчур узка.

Шум в ушах не прекращался, и Сенечкин подумал, что он уж очень похож на звук… пожарной тревоги! Он вскочил с унитаза и прижал ухо к двери. «Уу-уу-уу» – надрывно и нескончаемо завывала судовая сирена. Временами звук ее сливался с грохотом металла, но в промежутки тишины ее слышно было отчетливо. Теперь уже точно будет никому не уснуть, народ побежит по своим заведованиям, а он сам должен подняться в рулевую рубку и оттуда руководить борьбой за живучесть. Сенечкин напряженно вслушивался в происходящее за дверью, но никто никуда не бежал, и он вспомнил, что людей на судне практически нет. Кроме его жены Любы и вахтенного Козлова, который, скотина, скорей всего, напился и спит у трапа беспробудным сном, не пробиваемым даже пожарной сиреной! А это значит, что ему вовсе не суждено задохнуться в гальюне, потому что он просто сгорит в нем вместе со всем «Иркутсклесом».