Сергей Каратов - Тайны тринадцатой жизни

Пихенько не любил что-то рассказывать, не подготовившись, или, как говорят, с кондачка. Ему обязательно надо настроиться на особую волну. Для этого он поддёрнул штаны, хмыкнул пару раз, проверяя голос, потом, смахнув рукой тощую чёлку вправо и придав себе вид значительный, принялся рассказывать:

– Представь себе, война, передовая линия, со стороны противника ведётся массированный артобстрел. Офицер с санитаркой влетают в пустую землянку. С минуту сидят тихо, прислушиваясь к взрывам. Но, отдышавшись, офицер обращается к юной санитарке, к которой был неравнодушен и все время подбивал её на любовные игры. Та никак не соглашалась, а тут внезапно поняла, что в любой момент можно сыграть в ящик, так чего уж там?.. А настойчивый офицер опять за своё: «Блин, дашь или не дашь?». Вот с тех пор обычная бревенчатая военная землянка стала называться «блиндаж».

– Ага, интересная трактовка, а что касается офицера и санитарки? Получилось у них?

– Думаю, да. Я же сразу сказал, что землянка была пустая. – Слушай. А почему ты решил, что тебе надо обязательно идти на дуэль и погибнуть? Пусть это сделает Гарик, он ещё вчера сказал тебе об этом. Он объяснил, что безвременный уход кладоискателя мало что изменит в этом мире, а гибель поэта уж точно нанесёт урон всему мыслящему сообществу Старой Качели.

– Ты знаешь, если бы я жил в большой восточной стране, то там гибель поэта вызвала бы ураган или цунами в общественном сознании, а в Старой Качели даже дуновения ветерка не произойдёт. Никто и не ворохнётся. Так что пусть лучше живёт кладоискатель, а погибнуть должен я. Я же скандал учинил во Дворянском собрании. Не тебе только одному скандалы устраивать.

– Какая самоотрешённость! – восхищается Пихенько.

– Графомания – это большой труд, нацеленный на количество выдаваемой продукции, разумеется, осуществляемый в ущерб её качеству, – сидя в кафе «Медный таз», разглагольствовал о поэзии Владлен Смычкин.

– Ося, почему ты молчишь, ведь в некотором смысле Владлен бросает камешки и в твой огород, – с кривой усмешкой говорит Гарик.

– Я, прежде всего чиновник, а поэзия – это лишь хобби, не более того, – отмахивается Ося.

– Как сказать! – не унимается Гарик. Раньше ты был другого мнения о своих научных трудах и собственных стихотворных сочинениях.

– При таком обилии поэтической продукции, которая высыпалась на головы старокачельцев, говорить о своём месте в этом процессе по меньшей мере безумство. Приличнее будет понаблюдать со стороны, чем всё это закончится? Кстати, Вавилон на пике своего политического могущества также подвергся неслыханной атаке пишущей саранчи. Она лезла изо всех щелей и буквально заваливала столицу глинобитными книгами, испещрёнными стихотворной клинописью.

Ося поднял свою чашку с кофе, отпил глоток и прикурил сигарету. Пихенько приготовился слушать и недоумевал, почему Ося внезапно замолк.

– И что же было дальше? – не выдержал Жорж. Расскажи про Вавилон поподробнее, коль ты затронул тему.

Владлен отпил глоток сока и поставил стакан.

– Кстати, о Вавилоне, вовремя ты мне о нём напомнил, – сказал Смычкин, кивая в сторону Оси:

– Мне всегда казалось, что я нахожусь в Вавилоне, только было непонятно в каком именно веке, в каком месте и по какому поводу я там оказался. Обычно это был вечерний Вавилон. Я свободно изъяснялся и всех понимал, поскольку язык всех народов ещё был общий, а вавилонскую башню даже не начинали строить. Удивительное и потрясающе благоприятное время для твоего становления, потому что финики и лепёшки стоили так дёшево, что проблемы с питанием не было никакой, а устроиться на ночлег можно было прямо на улице или на крыше глиняной мазанки около центрального рынка. И тех нескольких серебряных монет, которые кидали тебе благодарные слушатели твоих последних сочинений, вполне хватало для весёлой и беспечной жизни в этом огромном городе, лежащем на перекрёстке множества дорог, соединяющих весь обозримый мир.

Почему Вавилон был особенно притягательным по вечерам, – продолжил рассказ Смычкин, – вполне объяснимо: заканчивался трудовой день, спадала несносная жара, и все люди начинали чувствовать покой и умиротворение. Одни группами садились играть в кости, другие вели мирные беседы за ужином, третьи назначали свидания в прибрежных зарослях. Иные садились на лёгкие лодчонки и пускались в плаванье по Евфрату, наблюдая всё яркое, что с каждой минутой сильнее проступало в темнеющем небе. И тут поэзия прошибала настолько, что не было сил удерживать себя от её захватывающего влияния на юношескую душу. Слова переполняли, они лились через край, и казалось, нет никакой возможности запомнить, задержать в сознании эту лавину образов и метафор, но как велика сила памяти, способная зафиксировать потоки, отложить их в душе и выразить назавтра в глиняных пластинках. Моим рабочим кабинетом было высокое дерево на берегу Евфрата, под которым я и раскладывал свежеслепленные глиняные страницы моих поэм, на которые я с помощью специально заточенной деревянной палочки наносил тексты, выраженные в рисунках. Таблички мои с текстами стихов потом сушились на солнце. Самые дорогие мне стихи я подвергал обжигу на огне, после чего эти таблички становились неуязвимыми для времени. Храниться они могли столетиями. Свои лучшие произведения переносил на новые таблички и нёс их в город на продажу. Поначалу мне не давали возможности читать вслух свои стихи. Да, у меня были конкуренты, которые подговаривали стражей, даже платили им, чтобы те прогоняли меня с шумной площади и не давали мне выступать перед любителями и поклонниками поэзии и приобретать мои стихи.

– Равно всё так же, как и теперь! – воскликнул Пихенько, – Словно бы и не прошло тех тысячелетий, за которые человечество должно было бы поумнеть.

А Смычкин продолжил рассказ о своей жизни в Вавилоне, где он писал стихи на глиняных пластинах. Он помнит, как велики были те его стихи и о том, что он решает вернуться туда и разыскать свои клинописные произведения. Он единственный из всех поэтов писал на табличках с дыркой посередине, поскольку у него не было транспорта для перевозки книг. Поэтому молодой Смычкин-вавилонянин, именовавшийся как Антрахамер, носил свои произведения на себе, наживляя их на палку. Благодаря дырчатым пластинкам и душевному трепету, возникавшему при их чтении, его стихи отличали тысячи знатоков поэзии.

Заинтересовавшийся рассказом Владлена Пихенько предложил ему начать поиски глиняных табличек во всех музеях мира, куда могли попасть те дырчатые пластинки со стихами из древнего Вавилона. Из всех произведений, написанных в те далекие века, Смычкин помнил только одно, которое в ту пору чаще всего читал по многочисленным просьбам вавилонян: