Аркадий Макаров - Гусарский насморк

Позже наш комбат меня больше ни о чём не спрашивал. Правда, теперь уже до конца службы посылать меня на уборку территории за пределами части старшина почему-то не стал, так и не поинтересовавшись, отчего я невнятно отвечаю на команды. Ребята на это тоже особого внимания не обратили – ну, выбили зубы, и выбили! Подумаешь, делов-то! Только самый близкий дружбан младший сержант «Чижик» из сибирских Горелых Чурок заботливо прикладывал свою медную бляху к моему стриженому затылку, но шишка в яблоко величиной от этого не становилась меньше.

Многое забылось, но полублатная фатоватая фикса из жёлтого металла до сих пор напоминает мне о том далёком и суровом времени армейской службы.

Мы, безотцовщина, весёлая и недобрая, по вечерам приходили в сельский клуб и, сбившись в стаю где-нибудь в углу, лузгая семечки и давя ногами окурки, учились нехитрым движениям знаменитых районных танцоров. Учились пить, сквернословить, цинично относиться к женщине. Проза жизни, жестокая и не всегда справедливая, ломала наши души и калечила нравственность. Послевоенные дети рано узнали горький привкус бытия. Но я, кажется, отвлёкся – тема пота и слёз в другой раз, а сегодня рассказ о здоровой чувственности, молодой и жаркой, как июньское утро, которое обещает грозовой день.

Шурочка – так звали мою первую женщину – приехала к нам в Бондари летом, после окончания Ростовского пищевого техникума, и поступила работать на местный маслосырозавод технологом.

Поразительно, как иногда профессия накладывает отпечаток на внешний облик человека! Приезжая и сама была вся как сыр в масле. Она прямо светилась с ног до головы из кружевных оборочек платья, когда я впервые увидел её на танцах в нашем районном клубе, или в Доме культуры, как он громко писался на афишах. Пышные волосы, затейливо уложенные на голове, напоминали взбитые сливки с кремом. Подведённые голубой тенью глаза, большие и ласковые, ярко накрашенный влажный рот – были неотразимы. Среди тусклых и озабоченных районных невест она выглядела безусловной красавицей, пришедшей из другого мира, где молочные реки, кисельные берега и масляные горы. По крайней мере, мне тогда так казалось. В то время приходили сравнения только гастрономического толка. Всякой смазливой девушке мы давали кличку, обозначающую что-нибудь съестное – «Котлетка», «Пампушка», «Пончик».

Шурочка была холостая, а вроде как бы и замужем, а может быть – просто разведённая. Спокойная и мягкая в движениях, она резко отличалась от местных девиц, у которых взгляд выражал обычно беспокойство и ожидание. У неё же взгляд был открытый, ясный и уверенный в себе, и знающий себе цену.

Одним словом, она была той роковой женщиной, за которой гуськом тянулись женихи и сплетни.

Обидчицы говорили, что она с мужиками не сдержанная, и курит, прости Господи, как проститутка, и ребят молодых портит. Вот Санька Жигарь из-за неё Витъку Жучка порезал, и свой дом подпалил, а теперь, бедный, от этой суки и белой горячки в психушке мается. Но ни одно из подобных гнусных обвинений нашей героине не подходило: курящей её мы никогда не видели, а что мужикам головы крутит и ребят с ума сводит – на то она и роковая женщина.

Когда я на летних каникулах подрабатывал грузчиком на маслозаводе, пестуя пузатые фляги с привезённым с окрестных сел молоком, то частенько видел её в белом халате и белой высокой шапочке. В руках у неё почему-то всегда были стеклянные трубочки и колбочки, такие же, как в нашей школьной химлаборатории, где мы проходили практикум. Она деловито открывала фляги, беря молоко на анализ, давала какие-то короткие распоряжения рабочим, и всё-то у неё крутилось и ладилось, и я, зачарованный, забыв на машине очередную флягу, останавливался, жадно пожирая её глазами.

Шурочка, чувствуя моё мальчишеское внимание, покровительственно улыбалась, весело подмигивала мне, показывая розовым пальчиком на борт машины, где, как врытые, стояли шеренги крутобоких неподъёмных фляг. И я, вздохнув, снова принимался за работу.

Под конец дня у меня с непривычки так наламывалась спина, что я не сразу уходил дамой, а, покуривая где-нибудь в тенёчке, дожидался, когда моя белокурая зазноба окончит работу.

Обычно она легко выпархивала из приёмного отделения завода, подманивала меня пальцем и совала в руку небольшой бумажный свёрток с плавлеными сырками или пачкой сливочного масла. Я сконфуженно пытался объяснить, что жду не её, а своего товарища, и не сразу брал свёрток. Она настойчиво совала подкормку мне за расстёгнутую рубашку, невзначай задерживала свою прохладную руку у меня на потном животе, потом прижимала палец к моим губам, и, повернувшись, уходила домой. Мне почему-то всегда нравилось смотреть на её загорелые икры, чуть подёрнутые светлым пушком. Там, на впадинке, под правым коленом была маленькая тёмная родинка, которую неудержимо хотелось поцеловать. Глядя ей вслед и глотая слюну, я докуривал цигарку, потом сплёвывал себе под ноги в пыль, и с неохотой уходил домой. Мать всегда была рада моим гостинцам, они являлись хорошей поддержкой в то непростое и голодное время.

Если быть до конца справедливым, то от поклонников у Шурочки отбоя не было. Домой её обычно провожали хором, изощряясь на свой деревенский лад в остроумии и любезностях.

Мы за ней ходили второй ревнивой волной, и видели, как она, весело смеясь и подзадоривая женихов, тихонько открывала калитку и быстро ныряла во двор, оставляя наших петухов с носом.

Бабка Нюра, у которой она снимала квартиру, неприятная с резким голосом женщина, выходила из сеней, грозя коромыслом, и таким образом отбивала всякий любовный пыл нетерпеливых ухажёров.

С нами, щенками, Шурочка обычно была приветлива, и охотно принимала угощения из опустошённых редких садов местного расположения. Мы все по-своему были в неё влюблены. Бродя по ночным улицам, наша братва всегда останавливалась перед её темными окнами и гадала: в чём она сейчас спит, в рубашке или голая? А если голая, то, как она выглядит…

Встав на завальню, мы вытрясали карманы, ссыпая ей в открытую форточку ворованные яблоки, и было слышно, как они, гремя и прыгая, рассыпались по дощатому полу. На эти набеги бабка Нюра никак не реагировала – или крепко спала, или притворялась, что спит. По крайней мере, её ругани мы ни разу не слышали.

В тот вечер, после лекции о вреде аборта, на которую набиралось много односельчан мужского пола, справедливо считающих себя основными виновниками этой операции, были, как тогда заведено, танцы. После объявления белого танка, Шурочка, ободряюще улыбаясь, почему-то выбрала именно меня. Победно посматривая на завистливых соперников, я, неуклюже переступая, осторожно придерживал за талию, прижавшуюся ко мне женщину, боясь своей неловкости.