Аркадий Макаров - Гусарский насморк

От лица и шеи девушки, от тугих налитых сосков Мишкина голова стала медленно опускаться всё ниже и ниже. Сквозь томные всхлипы до нас доносилось быстрое: «Не надо, не надо!» Мы с другом уже было хотели прийти девушке на помощь, рискуя быть поколоченными, но в словах сквозило что-то такое, отчего нам вдруг расхотелось покидать столь грандиозное зрелище.

Рука Пампушки запуталась в густой лохматой Мишкиной шевелюре, как будто поощряя и подталкивая туда, к магическому треугольнику, под самый низ живота. Пампушка повторяла, но уже медленнее, своё сладостное: «не надо, не надо…». Мишка совсем сполз в то место, где, по нашему разумению, он никак не должен быть. Тело девушки вдруг напряглось и затрепетало так, что Мишину голову стало швырять, как на ухабах, и вместо хриплого «не надо» нам послышалось тягучее «ещё, ещё…», произнесено это было с такой сладостью и страданием, которые нам никогда не приходилось слышать. Сразу стало как-то неловко и стыдно, и мы, не сговариваясь, отпрянули от расселины, прикрыв её куском рубероида, лежащего тут же на этот случай под руками. Потом, оглушительно гремя железной лестницей, мы быстро скатились с чердака, нечаянно спугнув ласкающуюся парочку. Мишкина взлохмаченная голова быстро показалась в окне, и вот уже он сам, в рубашке и брюках с мокрыми пятнами, догнал нас и, как ни в чём не бывало, предложил по сигаретке – пальцы у него при этом немного дрожали…

Женился на Пампушке Мишка Глот или нет – не помню, но с той поры почему-то нам совсем расхотелось подсматривать чужие тайны. Видимо, так должно и быть: вместе с возрастом взрослели и наши чувства, и мы с другом редко вспоминали наши мальчишеские, не совсем безобидные проделки, хотя знание того, что мы видели, лично мне не раз помогало в разнообразных любовных ситуациях.

Теперь, листая «Кама-сутру» и блуждая в сладостных эмпиреях, я чутко улавливал космическую энергию, потому что все антенны моих чувств были направлены в небо, и меня распирало от этой могучей энергии, отчего приходилось периодически лезть в холодную воду, чтобы часть неведомых сил ушла в речку, ведь, как известно, вода является неплохим проводником. Стрелка компаса снова опускалась, и я успокаивался.

Пока я читал и предавался легкомысленным воспоминаниям, мне всё время почему-то казалось, что за мной подглядывают. Хотя место было пустынным, располагалось в стороне от жилья, и вряд ли кто-нибудь мог сюда забрести. Студентки были на полевых работах, а местным жителям здесь и вовсе делать нечего, тем более что олень уже давно помочился в воду, и купальный сезон кончился.

Как бы там ни было, но ощущение чьих-то посторонних глаз не проходило. Однажды мне даже послышалось, как рядом обломилась ветка, и кто-то за спиной тихонько хихикнул. В этих местах, ещё не до конца истреблённая охотниками за шапками, водилась ондатра, поэтому я перестал прислушиваться и продолжал загорать в голом виде, держа перед глазами столь занимательную книгу.

Между чтением и купанием я дремал, или предавался размышлениям вольным и игривым. Тёплый ветерок, изредка пробегая по верхушкам кустарника, бегло пересчитывал узкие загрубевшие листья, и, убедившись, что все на месте, успокаивался. Жapa спадала, кузнечики, так оглушительно цвиркавшие в низкой пожухлой траве, смолкли, но тут резче стали вскрякивать белёсые узкогрудые речные чайки. Время от времени они, сложив дугообразные крылья, проваливались вниз, что-то цепляя длинными клювами в воде. Но то ли промахивались, то ли были настолько прожорливы, что сразу заглатывали добычу, потому что, сколько бы я ни вглядывался, у них в клювах ничего не видел. Они просто касались воды и тут же с резким и злым кряком взмывали вверх, как бы ругаясь за очередную промашку.

Надо было собираться домой, погода клонила к дождю, да и солнце почти не грело, хотя в воздухе ещё стояла влажная духота. С юго-запада, крадучись, подползали тучи, предвещая вечернюю грозу. Я напоследок зашёл в воду, разогнав брызнувших в разные стороны серебристых мальков. В начинающей темнеть воде они хорошо просматривались. Несколько раз окунувшись с головой, я, отфыркиваясь, вышел на берег и стал одеваться у самой кромки воды. В то время, когда я прыгал на одной ноге, пытаясь надеть трусы, у меня за плечом отчётливо послышались чьё-то дыхание и короткий тихий смешок. От неожиданности я, вздрогнув, резко оглянулся и, потеряв равновесие, вместе с трусами опрокинулся в воду. Матерясь, я прополоскал мои семейные в подсолнухах, крепко выжал и растянул сушиться на тонких ветках кустарника.

Заинтересованный присутствием постороннего человека, я поднялся выше по берегу и стал всматриваться в густые заросли. Нет, рядом никого не было. Было тихо-тихо. Даже слабый ветерок – и тот не шуршал в камышах, копя силу для предстоящей грозы. Только падали и взлетали, падали и взлетали неугомонные серпокрылые чайки, вспахивая вечернюю воду. Вдалеке паслось совхозное стадо, и оттуда раздавались сухое щёлканье кнута и неразборчивые крики верховых пастухов, сгонявших стадо на вечернюю дойку.

Не хотелось возвращаться в село в тесных и мокрых джинсах, и мне ничего не оставалось, как ждать, пока мои семейные хотя бы немного провянут. Я снова спустился к воде и пошёл вдоль берега, пытаясь найти гнездо ондатры: я знал, что поблизости находится её выводок, но следов зверька не обнаружил, а только спугнул какую-то большую белую птицу, которая, резко захохотав, низом, почти задевая воду, мигнула на прощание широким крылом и скрылась за поворотом. Я остался один.

Вот уже и речка стала покрываться мелкой рябью, как голое зябкое тело мурашками. Пора собираться домой. Пора.

Стряхнув мелких, как пыль, налипших мошек, я надел ещё сырые трусы, натянул джинсы, белую майку и стал подниматься наверх, упираясь в кручу босыми ногами. Говорят, что через босые ноги стекает в землю статическое электричество, которое, накапливаясь в человеке, пожирает его жизненную энергию. Потому, находясь на природе, я всегда стараюсь обходиться без обуви. Вот и теперь, за две недели, пока живу в Бондарях, подошвы моих ног задубели и стали жёсткими. Ходить босиком – стоит попробовать.

Облака, всё более и более сгущаясь, клубились, как дерущиеся псы. Кроме Господа Бога разнять их некому, и я прибавил шагу, чтобы не угодить под ливень, который обещал вот-вот быть.

Возле брошенного деревянного сарая мне в ступню попала какая-то колючка, и я уселся прямо на землю, чтобы вытянуть занозу. Пока я с ней возился, тёмные лохматые тучи обложили меня со всех сторон, облизываясь быстрыми красными языками и глухо урча. Пастухов и стада уже не было видно, и я остался один на один перед грозной ломовой силой природы. Потянуло близкой водой. По дороге запрыгали, гоняясь друг за другом, первые весёлые каппа. Бежать я не мог, и мне пришлось шмыгнуть в тёмный проем сарая, под двускатную тесовую крышу. Как только я нырнул в пахучий, не успевший остыть сумрак, тут же зацокали серебряные копытца – быстрее, быстрее, гуще-гуще, пока всё не слилось в единый сплошной гул. В сарае стало совсем темно, только в проёме колыхалась белёсая штора дождя.