Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..

Гроза обрушивается на лес, как сошедший с пути поезд, опрокидывая и перемалывая всё на своём пути.

В хлёстких струях небесной воды полощутся верхушки деревьев, а внизу она льётся сплошным потоком, словно безжалостные молнии, распоров брюхо небу, раскрыли все створы и запруды. И вот теперь, освободившись, вода ринулась на землю, чтобы навсегда скрыть её под собой, смыть людской сор и греховные деяния многих тысячелетий их власти с поверхности и обновить жизнь.

Примерно это я чувствовал, сидя в развилке дерева и превратившись в комок человеческого детёныша, дрожащий, одинокий и никому не нужный.

Нет, я не плакал. Для слёз у меня не было времени, и я забыл о них. Глаза, исполосованные вспышками неожиданного непредсказуемого безжалостного света, ломили в глазницах, но всё равно напряжённо сторожили каждую вспышку молнии.

Я сидел, исхлёстанный стальными прутьями дождя и обнимал шершавый ствол дерева так крепко, как обнимает охваченный ужасом ребёнок родную мать – спаси и сохрани!

Страх сковал всякую волю к жизни, бросив на произвол безжалостной и равнодушной природе, которая сморгнёт тебя, как маленькую соринку – и не заметит потери.

Хрупка человеческая жизнь, конечна и непредсказуема. В любой момент может оборваться та тоненькая паутинка, на которой тебя подвесил, может, счастливый, а может, и какой другой случай.

Всё в руках равнодушной, как природа, судьбы.

Бондари – село большое, районный центр, и народу там проживает всякого.

Сразу после войны к нашей соседке старенькой тёти Дуси пристал, прислонился Мишка Юх а н, мальчик-сирота, лет двенадцати от роду. Появился он ниоткуда: может, сбежал из детского дома, может, заблудился на истоптанных дорогах войны, оставив в земле своих родителей – я не знаю, в те горькие времена всякое могло быть.

Тётя Дуся всем говорила, что это её нежданно объявившейся внучок, сиротка убогонький и несчастный, хотя все знали, что никакого внучк а у тёти Дуси не было: Сергей, её сын, женатым не был, и с фронта, как и многие сельчане, не вернулся.

У приёмыша в коленном суставе была перебита правая нога, она неудачно срослась, и он ходил всегда враскачку, припадая на правую сторону.

Хотя нога его и не сгиналась, но держался Мишка легко, был быстр на ходьбу и на руку. Сверстники затевать с ним какой-либо спор опасались, уж очень он непредсказуем: то шутки шутит, а то – и глаза сузит, да так, что лучше туда не заглядывать. За высоким голенищем хромового сапога (сам видел!) Мишка носил финку с наборной рукояткой, припрятанную оттуда, откуда пришёл сам, и кто знает, когда он сузит свои маленькие острые глазки.

Правда, Мишкой его никто не звал, все называли его – Юх а н да Юх а н. Может, кличка у него такая была, а может, фамилия в наших краях редкая, чухонская.

Хромовые сапоги приёмышу пришлись в самую пору. Тётя Дуся, всплакнув, подарила их Мишке: чего пропадать добру? Похоронка за иконой – вот и вся память о прошлой жизни…

В тринадцать лет Мишка лишился добрейшей тёти Дуси, а жить как-нибудь надо было, учиться некогда, и пошёл Мишка Юх а н работать скотником на колхозный двор. Работа простая, но обременительная. Почистить, покормить вечно голодную скотину надо, и он всё время пропадал на скотном дворе, где вместе с рогатыми животными стояли в яслях и лошади.

Лошадей Юх а н любил беззаветно. Чистил, ухаживал и старался накормить их так, что председатель иногда, жалея скудные корма, окорачивал парня:

– Юх а н, – бывало, скажет председатель, тоже хромой, на деревянной ноге после ранения ещё в гражданскую войну, – ты у меня весь овёс потравил! А до нового урожая, как до твоей свадьбы. Придётся мне из твоих трудодней вычитывать. Сам-то что жрать будешь?

– Митрич, – по-взрослому скручивая цигарку, бывало, скажет Юх а н, – не боись, я себе на кашу гречки в фуражке натаскаю. У меня от овса живот пучит. Вычитай!

Подкидыш, мать его так! Что с него взять? И уйдёт председатель, стуча деревяшкой к себе в контору, приказав кладовщику: Юх а ну овса не отпускать, сена не отпускать, – пускай лошадей в ночное пасёт, трава уже из-под испода на свет божий выползать начала: ничего, май на носу, с голоду не помрут!

А лошадей в нашем заторканном колхозе было шесть штук, да и то списанных с фронта, увечных, контуженных, и очень нервных.

Самой любимой лошадью Юх а на была молодая кобылка из кавалерийского полка, тоже контуженная, с девичьим именем Светка, но нраву бешеного. В сохе и в телеге она никакая, а вот под седлом – огонь-баба. Летит, пластаясь над землёй, как тень от облака. Председателю она не в потребу, ему только в телеге на кляче объезды делать, а молодых да ушлых война поковеркала. Вот и стояла на конюшне эта царица донских просторов без дела, только корм переводила. Куда Светку деть? На мясо? Засудят. Продать? Прав таких у «Митрича» нет. Передать в другое хозяйство? Кто возьмёт на себя такую обузу? Светка в бумагах красной строкой отмечена. Заслуженный работник войны. Инвалид Победы!

Но и Светке нашёлся хомут на лебединую шею.

Отошёл Митрич от дел только тогда, когда пришло время, лёжа под иконами, смирится навечно, сложив от безделья руки – ладонь на ладонь.

Хорохорься не хорохорься, а природа своё никогда не упустит. Поплакали бабки, поскорбели о жизни прошлой, никудышней, повспоминали молодость и угомонились. А Митрич всё лежал и лежал деревом поваленным, покуда новый председатель из партийных назначенцев «пятитысячник» не прислал за ним подводу на погост.

Вот и всё.

Сменилось время. Новый председатель решил преобразовать колхоз в хозяйство нового типа – совхоз. Вывеску сменили, а содержание как сменишь? Основные фонды – это народ. А народ не переделаешь. Вот и остался Мишка Юх а н тем же скотником при дворе. А председатель, теперь он директором назывался, требовательный. Вежливый. Всех на «вы» да на «вы». И Мишку тоже на «вы» зовёт. «Вы, – говорит, – товарищ Юх а н, приготовьте мне вон ту бричку на рессорах! Мне в соседнее хозяйство надо, опыт передавать, не на телеге же туда ехать. Да лошадь, какую поспособнее…»

Бричка на ходу лёгкая, ещё от прошлых времён осталась. Барская. Вот и впряг Юх а н свою Светку ноги размять. Пусть повольничает.

Светка на этот раз свой норов показывать не стала. Стояла смирная в упряжи. Уселся директор нового совхоза поудобнее, натянул кожаный картуз на глаза, чтоб ветром не сдуло, покачался на рессорах, и тронул вожжу. Светка разом в галоп пошла, только пыль за бричкой.

Оглянулся Юх а н, а во дворе уже никого нет, след простыл.

К вечеру, как директору-назначенцу возвращаться, гроза зашлась. Тучи брюхатые, как коровы, на лугах от горизонта на выпас пошли, силы набираются, из речки воду пьют. Светка трусит слегка. Дорога известная. Колея накатанная. Вот директор после хорошего обеда в соседнем хозяйстве и подрёмывает, вожжи опустил – гроза, может, стороной пройдёт?