Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..

– Ин вино веритас! – хрипло произнёс я давно заученную к предполагаемым мужским попойкам фразу. – Потом, осмелев, тоже приподнялся над столом: – «Кто много пьёт, тот хорошо думает. А кто хорошо думает, тот не делает зла», – похвалился я знаниями древних застолий. Всю прошедшую зиму я вчитывался в античных авторов, пробуя понять, за что их так любит наша историчка Вера Ивановна.

– Да ты, я вижу, поэт! Скажи ещё что-нибудь!

– «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет, уходя…»

– Ну, ты рюмку-то выпей, Фет бондарский!

– Что рюмка? – Я слизнул стеклянную малышку в один момент. Во рту почувствовался лёгкий вкус перестоявшей вишни. – Я таких рюмок десяток выпью! Какую песню испортила! Фет! Я и сам знаю, что это Фет! Но ты хотя бы притворилась, что это моё!

– Твоё, твоё! – Маргарита налила полный стакан вина и поставила передо мной. – Пей!

– А тётка Марья ругаться не будет?

– Не будет. Она на всю ночь к подруге ушла, – потом заговорщицки обронила в сторону: – Или к другу… Давай напьёмся!

– Давай!

Маргарита отставила в сторону рюмки и наполнила вином гранёный стакан, из которых пьют бондарские мужики:

– Чтобы стол ломился от закусок, а кровать от любви! – моя «собутыльница» поднесла к губам стакан и лихо, как делают пьяницы, запрокинув голову, выпила содержимое в один приём.

Я с удовольствием повторил её жест, и тоже выпил стакан сразу. Теперь вино показалось слишком сладким и слегка отдавало спиртовым запахом. Так обычно отдаёт в кадке перестоявшийся квас.

– Ты ешь, ешь! – видя, как я орудую вилкой, подбодрила она.

– Ем, ем! – в тон ей ответил я, глотая со стола без разбора закуску.

То ли от её добродушной заботы, то ли от выпитого вина, мне сделалось хорошо и просторно. Хотелось любить весь мир. Я приподнялся над столом, и загадочно показывая широким жестом на молодую берёзку в тени, которой стоял наш стол, продекламировал, как мне тогда казалось, с чувством и намёком на мою сердечную тайну: «… Но всё пройдёт, как этот жар в груди! Берёзка милая, постой, не уходи!»

– А вот Есенина перепевать не стоит. Ты своё-то что-нибудь скажи!

Во мне пенилось и клокотало такое море чувств, что все слова нашего русского языка, употреби их сразу, ну, никак не могли выразить того, что было в моих желаниях. Я, глупо улыбаясь и мыча, полез целоваться, за что получил от Маргариты короткую, совсем не больную, но, как мне тогда показалось, обидную пощёчину.

– Ладно! – сказал я, наливая себе стакан. – Всё! Я с тобой не дружу!

Потом ещё я говорил сбивчиво всякую несуразицу… И вдруг сразу остался почему-то совсем один. В небе стояли невыразимо ясные и такие близкие звёзды, что казалось я, уже переселился туда, к ним, к этим звёздам, в самую их гущу.

От леса тянуло холодом и близким утром. Ёжась от обуявшего меня озноба, я, ещё плохо соображая, что со мной, полез по скрипучей лестнице на чердак. Соломенный запах лета и ещё не истаявшее за ночь тепло по-матерински уложили меня на постель, и я провалился в сон.

– Марья! А, Марья! Ты где? – разбудил меня громкий голос Лёшки Лешего.

– Где, где? В лебеде! Корову пасти отгоняла! Прибыл? – Мне сверху было слышно, как тётка Марья: «Вернулся, чёрт!» – громыхнула подойником и споро прошуршала в траве: – Я – щас, щас! Подою и вернусь!

– Давай, давай, дои! И принеси парного, нутро жжёт!

– Принесу, принесу! А как же! Первое дело – подлечиться! – в её голосе слышались сразу: и услужливость, и потаённая насмешка. – Тёпленького принесу!

Загремела дверь.

Значит, приехал со своего совещания лесников России сам хозяин. Нехорошо как-то разлёживаться здесь, когда другие уже на ногах, уже в работе.

Вытряхнув из головы колючие и сухие стебельки сена, я огляделся и тут же пришёл в страшное замешательство: рядом, разбросав загорелые ноги, лежала Маргарита, и, весело щурясь, смотрела на меня.

– Ты? – проглотив застрявший в горле комок, выдавил я через силу.

– А ты думал, кто? В горнице жарко, вот я и залезла сюда, пока ты носом чуть стол не пробил, дятел!

Я растерянно сидел и выгребал, и выгребал из головы предполагаемый мусор, хотя в волосах уже ничего не попадалось. Что делать? Сгорая от стыда и своей беспомощности в такой ситуации, я на четвереньках пятился и пятился задом, пока не упёрся в дверцу слухового окна.

Маргарита меня провожала тихим смешком:

– Распутник малолетний! Хи-хи-хи!

Внизу меня встретил тяжёлым налитым краснотой взглядом сам Лёшка:

– Вон бензопилу отнеси к Михаилу! Здоровье – не баба, беречь надо! Пусть силы экономит.

К чему он про здоровье и баб вспомнил, до меня так и не дошло. Бензопила – это человек! То есть стоящая вещь. Мы с ребятами всегда называли любую стоящую вещь – человеком. Костёр – человек! Футбол – человек! Самодельная стрелялка, поджигач – тоже человек, да ещё какой!

Тётка Марья принесла ведро пенящегося белого, как пушистый иней, молока, процедила его здесь же, у стола, и я, выпив большую кружку с краюхой хлеба, подхватил бензопилу и пошёл к нашей делянке.

Чем завтракал дядя Миша, я не знал. Да и завтракал ли он вообще? В машине вроде ничего съестного не было. Надо ему хоть молока с хлебом принести…

Пришлось возвращаться обратно.

– Тёть Маш, надо еду дяде Мише отнести!

Тётка Марья, возившаяся у стола с посудой, продолжала усиленно протирать чашки и кастрюли коротким вафельным полотенцем, не реагируя на мой голос. Со спины было видно, что она очень на чём-то сосредоточена и меня просто не слышит.

Я, закинув тяжёлую бензопилу на плечо, подошёл ближе:

– Тёть Маш… – она, резко вздрогнув, быстро оглянулась.

– А? Что?

– Я говорю: дяде Мише надо бы что-то отнести. Он теперь там голодный!

Из проёма сенечных дверей показался Лёшка Леший:

– Вот напарника Мишке Господь послал заботливого! Иди, иди! Скажи ему, что я сам к обеду на мотоцикле подъеду. Накормлю. Пусть не беспокоится!

Ну, так – значит, так! Я снова, придерживая ручки бензопилы, отправился на участок.

Ноша неудобная, железо рогатится, плечи болят. Снял пилу, взял за ручки и пошёл дальше по известной проторённой дороге. Теперь, бензопила так оттянула руки, что они, казалось, выросли до самой земли, как у гориллы. Вот – нагрузочка! И нести невозможно, и бросить нельзя! Бензопила «Дружба» – не игрушка, килограммов на пятнадцать тянет.

Утром в лесу так хорошо, что всякие обязанности улетают с лёгким ветерком, как туман вон в той низине, где только что промелькнула в кустах какая-то живность. Наверняка, заяц. Уж очень быстро раздвинулись и сомкнулись кусты дикой малины с пупырышками уже розовеющих, но твёрдых и жёстких, как осколки рашпиля, ягод. Если бы не эта злополучная «Дружба», шагал бы теперь, руки в карман, посвистывая и поглядывая по сторонам. Но ничего! Скоро и наша делянка. Вот пройду последний поворот и – тута! Решив передохнуть я повернулся к дереву, сел на пенёк, поставив пилу рядом.