Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..

На доске объявлений цена за билет стояла немалая, но я решил сыграть в купчика.

– Ходють, ходють тут всякие! – послышалось в окошке. – Шпана привокзальная!

На кого сердилась эта грубая тётка, я сразу не понял, и попросил купе на двоих в мягком вагоне до Москвы.

– Не хулигань! Милицию позову!

– Какая милиция? Мне два билета в СВ! Вот деньги!

Кассирша подозрительно на меня посмотрела и потянулась за телефонной трубкой:

– Милицию вызову!

Но я уже положил ей на столик деньги с прибавкой на чай. Чем чёрт не шутит, пока Бог спит.

И вот уже два розоватых листика у меня в руках. До отхода поезда Тамбов-Москва оставалось около часа.

Я, чтобы разыграть сцену, медленно вразвалочку вышел на перрон. Там возле ларька сидела на чемоданах Марго. Пусть посидит, ничего! И я завернул к буфету. Бутылка шампанского и шоколадка только подчеркнут мою щедрость с билетами.

Увидев меня, королева вскочила, словно под ней распрямилась пружина:

– Взял?

– А то нет!

Я в свободной руке держал два билета в грядущий рай. Слышал, рассказывали, какие там, в спальных вагонах, апартаменты. Закрыл дверь, и ты – вот он! Делай, что хочешь!

– Ах, Буратино, я Ваша! – Маргарита сладко потянулась, словно только что встала с постели. – Дай, поцелую!

Мягкая податливость её губ чуть не опрокинула меня рядом. Я безвольно опустился на чемоданы: в одной вытянутой руке шампанское, а в другой – билеты и большая плитка шоколада.

Вероятно, сцена была настолько вызывающа, что проходящая мимо баба, плюнув в сторону, сказала, как пролаяла:

– Блудёшка! Юнца соблазняет, зараза!

Маргарита весело рассмеялась:

– Сумей дать, и ты будешь б. дь! И нечего завидовать!

Даже меня, бондарского хулигана и заядлого матерщинника, такие откровения повергли в шок. Я что-то хотел сказать, и тут же, сражённый, подавился словом. Ай, да девочка! Ай, да студенточка! Ай, да актрисочка! Попала в самую десятку. В этой циничной фразе сквозила железная логика жизни. Точность поразительная!

Баба на всякий случай сделала вид, что это не про неё, и, не оглядываясь, заспешила, заспешила по своим бабьим делам.

Я, как показывают в кино, небрежно прихватил пальцами проволочную уздечку на тепловатой бутылке с шампанским. Но не успел сделать и пол-оборота маленькой жёсткой петельки, как пластиковая пробка с громким хлопком выстрелила прямо в сидящих под навесом вечных привокзальных голубей, которые сразу, смахивая пыль и угольную сажу со стропил, взлетели, но, не обнаружив никакой для себя опасности, снова оказались на обсиженных местах. Белая пенная струя вырвалась из бутылочной теснины, щедро поливая мои руки, кирзачи на ногах и серый на вечернем солнце асфальт.

Я, обескураженный, суетно крутил головой, не зная, что предпринять. Маргарита подставила под струю пустую пивную кружку, из которой медленно стала выползать та же пена.

Когда бутылка успокоилась, в ней осталось вина не более чем на два пальца. Да и в кружке плескалось на самом донышке. От этого ещё больше захотелось пить. Я, запрокинув голову, стал вливать в себя из бутылки остатки былой роскоши. Но вино было тёплым и таким кислым на вкус, что я, кроме двух-трёх резких ширяний иголками в нос, ничего не почувствовал.

Маргарита разочарованно сунула мне тяжёлую пивную кружку в руки:

– Допивай вот…

Я выплеснул эти остатки в стоящий рядом цветочный горшок с какими-то сухими ветками бывших цветов.

Не получилось песни! А как хотелось нарисоваться пушкинским гусаром рядом с полтавской ведьмой, то бишь московской королевой Марго.

От потери лица меня выручил поезд. Он, словно боясь вспугнуть толпящихся обочь пассажиров, крался так медленно, что, казалось, никогда не остановится. Но вот громыхнули тяжёлые тарелки амортизирующих буферов и, свиснув коротким фальцетом, поезд остановился. Я стал шарить глазами наш вагон, но номера на них никак не совпадали по установленному порядку: во главе, за паровозом, должен быть вагон номер один, но на этом вагоне вообще не было никаких номеров.

Пока я с баулами метался туда-сюда, Маргарита остановилась возле одного вагона почти в самом конце поезда и отчаянно махала мне руками.

Ах, ё-калэ-мэнэ! Опять бежать вдоль всего состава, беспокоя вежливых проводниц в белых накрахмаленных блузках своим непотребным растерянным видом.

– Куда? – когда я вслед за своей королевой попытался всунуть баулы на площадку вагона. – Общий вагон в голове поезда!

Проводница, глядя на меня, подумала, что я один из тех пассажиров, которые колесят по бесконечным дорогам великой страны только в общих вагонах.

– «Внешность обманчива», сказал ёж, скатываясь с сапожной щётки! – моя королева небрежно развернула розоватые листики недешёвых билетов. – Смотреть надо!

Проводница густо покраснела и молча освободила место для чемоданов.

Одно лёгкое движение – и я уже на площадке, рядом с ненавистными баулами.

– Иди за мной! – Маргарита, гордо подняв голову, пошла по узкому застланному ковровой дорожкой коридору, словно белая лебедь по первому льду.

Мне было не по себе на этой нарядной дорожке в своих кирзовых «говнодавах». Таких ковров я в жизни не видел. У нас в доме на дощатом полу вообще не было никаких дорожек, кроме маленького половичка у кровати родителей, связанного из старых лоскутиков в виде круглого радужного солнца. А полы каждую субботу скоблились большим ножом, сделанным из старой косы. Хороший нож! Мне часто приходилось ним по весне готовить из соломы резку для нашей коровы. Солома всегда была под рукой, а сена в лучшем случае хватало только до середины марта, а дальше выручала эта самая резка, сдобренная отрубями и лузгой.

Вспомнив про скоблёные дощатые полы, я осторожно, боясь грубого окрика проводницы, пошёл за спутницей, которая уверенно, словно всегда по жизни раскатывала только в мягких вагонах, толкнула дверь купе, пропуская меня с баулами вперёд. Но пройти в узкую дверь с багажом было неудобно, и я опустил чемоданы рядом в проходе.

Вот это да! Снова ковры и зеркала!

Но лучше бы всего этого не было! В зеркале я увидел насквозь пропылённого дорожными ветрами подростка, таким, каким бы я не хотел видеть себя никогда. На меня смотрел малолетний бродяжка в грязноватого цвета мятой вельветовой курточке, с лохматой головой и глазами лобастого бычка, которого впервые на привязи привели на сельский выгон. Мой растерянный и такой неподобающий к данной обстановке вид разом опустил меня ниже некуда. Я безвольно сел на мягкий диван, оставив громоздкие чемоданы в проходе.

Маргарита, забыв обо мне, поправила перед зеркалом причёску, послюнила пальцы, разгладила высокие брови, и стала губной помадой наносить на лицо короткие штришки, а потом растирать помаду по своим смуглым от загара щёчкам.