Сергей Носов - Музей обстоятельств (сборник)

А теперь об истинном предназначении тумбы.

Это тумба-постамент. Подобные тумбы изготовлялись специально под бюсты Ленина к первой годовщине его смерти. Устанавливались в «красных уголках», в актовых залах советских учреждений. Не знаю, при каких обстоятельствах мой дед приобрел тумбу, но бесспорно то, что приобретал он ее, дабы употребить как мебель. Уж точно не под бюст. В доме бюстов не было. На тумбе, по воспоминаниям старших, стояла весьма аляповатая ваза. Недолго – разбилась. А уже при мне – ламповый приемник «Восток», замечательный своей допотопностью, ибо было у него помимо обычных два коротковолновых диапазона, в новых приемниках не предусматриваемых, и я, подросши, мог ловить на тех 19 и 13 метрах почему-то почти (на них) неглушимые «голоса», хотя, по правде сказать, приемник хреново работал…

Ну да, это все хорошо, но все-таки тумба… зачем? Списывали их, что ли? Заменяли, по прошествии траурных дней, другими подставками – более оптимистичными? Допустим. И что? Ставлю себя на место «руководителя производства», члена партии с 18-го года, и нахожу предприимчивость деда несколько странной – вещь-то, надо заметить, из рода культовых…

Может быть, приспосабливая траурную тумбу под книжный шкаф, дед мой действовал буквально по формуле «дело Ленина живет»? Символ всенародной потери материализовался приватным обретением. Атрибут скорбной памяти стал элементом живой повседневности. Диалектика, так сказать. И потом, где же еще хранить комплекты журнала «Большевик», как не в недрах ленинской тумбы?.. «Большевик», действительно, обрел пристанище в ленинской тумбе. Ирония истории здесь в том, что вовсе не в этом. А в том, что сама грозит обернуться негаданным смыслом. Зимой 42-го в холодную комнату с окнами на Международный проспект (ныне Московский), забитыми, как вспоминают, фанерой, входили лишь для того, чтобы подойти к исторической тумбе, забрать из нее очередную порцию партийных журналов, унести в комнату с окном во двор, маленькую, а потому хранящую тепло, и сжечь «Большевика» из тумбы в круглой кирпичной печке, обитой железом. Так поступали блокадники нашей семьи – женщины и мой отец, еще не взятый на фронт, – там и жили, в той комнатенке. Дело Ленина грело.

А может быть, так: изощренная изобретательность деда в переосмыслении идеи ленинской тумбы – это из ряда бессознательных проявлений бытового, житейского диссидентства?

А я? Шестилетний, в тумбе сидящий и задумчиво ковыряющий в носу, что был я такое, как не идеальная – до святотатства – пародия на слова Маяковского: «Я себя под Лениным чищу»?.. («Но не было Ленина…» – это уже Вознесенский, спорадически обновлявший лениниану в середине шестидесятых; сидя в тумбе, его я тоже нечаянно пародировал.)

Жена и дети мои тумбу не любят. Уже несколько раз порывались выбросить. А я за тумбу горой.

Таких тумб не сохранилось больше. А если и сохранился где-нибудь один-другой экземпляр, все равно наша тумба наиуникальнейшая. Потому что это не просто стандартная тумба-постамент, но именно тумба-шкаф, тумба-сейф-деревянный, тумба-умелые-руки, тумба-место-пустое – неповторимый памятник истории быта, что, впрочем, не мешает ему (памятнику) оставаться самодостаточной инсталляцией, надо всего лишь открыть дверцу.

Мне, кажется, Илья Кабаков, если бы узнал о существовании такого предмета, просто бы умер от зависти. Долгих лет жизни ему! Вот что. А подарю-ка я ее Илье Кабакову. Если возьмет. Для Кабакова – не жалко. Наш музей – вашему музею! Вам пригодится. Где вы, Илья Кабаков? Возьмите тумбу!

В Америку!

А вдруг он когда-нибудь подарит ее Эрмитажу…

Ниже приводимый текст был написан двенадцать лет назад – задолго до идеи создать в нашей квартире Музей петербургского быта и борьбы с обстоятельствами. Перечитал. Странное ощущение: «Ничего не меняется», когда меняется едва ли не все. Сюрреалистичность нашего быта, похоже, это одна из непоколебимых констант.

…Моя бабушка – ответственный квартиросъемщик . Она давно умерла, но это не мешает ей до сих пор оставаться ответственным квартиросъемщиком. Когда мы вспоминаем бабушку, менее всего представляем ее в этом умопостигаемом качестве. Что за квартиросъемщик? Перед кем ответственный? Она, моя бабушка, того и сама не помнила, избывая свою глубокую старость, как не помнила и не понимала многого куда более важного. И никому другому в нашей семье тоже не было нужды знать и помнить – ни при жизни бабушки, ни после смерти ее – что есть у нас ответственный перед кем-то съемщик этой ленинградской (дому сто двадцать лет: петербургской) квартиры – квартиры, в которой живет наша семья много десятилетий.

Но о том, что он есть, или, вернее, был, или, вернее, и был и есть, потому что не может не быть, обязан быть, ненавязчиво напоминает паспортный стол , где кому-нибудь из нас, бывает, приходится получать по житейской надобности документ, именуемый формой 9 , также известный в народе как справка о прописке .

Справку эту, отпечатанную принтером, я, признаться, беру в руки не без смущения. Список проживающих в нашей квартире (так и сказано: проживают ) открывается моей покойной бабушкой, ответственным квартиросъемщиком, или, как здесь обозначено, нанимателем . Напротив ее фамилии, имени и отчества бесстрастно указано: выписан по смерти , и поставлена дата. Далее следуют мои родители и дети, чьи родственные отношения к нанимателю определены словами «сын», «невестка», «правнучка» и «правнук». Правнучка и правнук родились уже после смерти бабушки, она никогда их не видела.

Поскольку справка выписана на мое имя, мое имя с примечанием «внук», акцента ради, вынесено за пределы таблицы – точнее, над. Вся таблица, таким образом, это список тех, кто проживает , как сказано, совместно со мной (именно), включая покойного ответственного квартиросъемщика .

Когда слово “квартиросъемщик” относят к мертвому человеку, это, пожалуй, из области черного юмора, хотя нельзя не признать, что суровое слово “ответственный” (все-таки перед кем?) побуждает к ассоциациям уже не столь легкомысленным. Я читал у кого-то, что лишь две силы обещают человеку посмертное существование: религия и бюрократия; суждение интересное, тем более с тем уточнением (если говорить о спасении), что чаемое в первом случае, удручающее – во втором. Обескураженно взираешь на проявление некоей бюрократической воли, попирающей даже саму смерть, – ведь бабушка моя не просто числится в ответственных квартиросъемщиких, но и действительно, актуально им остается быть.

Я понял это только сейчас – сейчас, когда вслед за сознанием людей, уже основательно потрясенным, удар на себя принимает их устоявшийся быт. Понятия, казалось бы, позабытые – ордер, лицевой счет, ответственный квартиросъемщик – перестают быть пустым звуком, и подобно тому, как некогда на устах у всех было зловеще-емкое уплотнение, теперь произносится холодно-подозрительное приватизация, как совет хирурга лечь на стол, а что дальше будет, одному Богу известно.